Мгновенная смерть

Как и во всех более поздних работах Караваджо на библейские темы, в «Призвании…» бóльшая часть пространства пустует. На черном фоне стен — видимо, стен студии — выделяется только одно окно, да и у того затемнены стекла. Единственный источник света находится за пределами картины: это приоткрытое слуховое окошко над головами разыгрывающих сцену. Из почти непроницаемого мрака Петр и Мессия указывают на мытаря, а тот в ответ бросает на них удивленный взгляд, сидя за столом в окружении четырех разодетых дружков, которые с греховной сосредоточенностью пересчитывают деньги. Одеяния Иисуса и ловца человеков традиционны — библейские плащи. А вот мытари сидят и одеты так, как, наверное, сидели и были одеты ростовщики в нижнем этаже дворца Джустиниани, открытом для менял и дельцов.

Караваджо, которому не была свойственна скромность, вероятно, объявил облаченному в панталоны зализанному ризничему то, что нашептывал ему в разгоряченное ухо счастливый бес разгаданных загадок: он-де написал свою лучшую картину, даже лучше, чем «Святая Екатерина Александрийская». Вероятно, они договорились, что передача состоится в полдень, когда вся французская курия — а не только впадающий в слабоумие старец, которому предстоит отслужить первую мессу в капелле, — будет в сборе и при параде.

Не исключено, что два самых юных персонажа «Призвания апостола Матфея» — татуировщик Бальдементи и подтиральщик Сардзана — подхватили картину, перешли дворик и вытащили ее не через кухню или кладовку, как обычно, а, следуя тиранским указаниям неистовствующего Караваджо, через парадный вход. На улице их наверняка поджидали прочие актеры, все еще одетые в костюмы. Подтиральщик и татуировщик пересекли площадь, где уже собрались прихожане и торговцы, под одобрительные крики и хлопки тех, кто разволновался, полагая, что присутствует при некоем важном событии, — событие и вправду было важное, только они этого знать не могли, ибо нельзя вспомнить будущее. Впереди рассекал толпу лопающийся от гордости живописец. Солдат Просперо Орси, человек разгульной души, падкий до дешевой славы, в какую-то минуту, скорее всего, остановил своих товарищей-натурщиков и заставил на минуту снова замереть в позах с картины.

Собравшиеся в дверях храма — ризничий, служки, священники, вероятно, взирали на плывущее полотно с ужасом, словно люди, которым впервые довелось увидеть спроецированное на стену киноизображение, или как мы с моим старшим сыном, когда в магазине электроники нам попалась тогдашняя новинка — телевизор с высоким разрешением. Вероятно, картину просто прислонили к алтарной стене, а крепить стали уже потом. Вероятно, священнослужителей обеспокоило — а потом и возмутило, — что парнишка, которого они так часто заставали вытирающим дерьмо с носа в уборных дома французской курии, шныряет теперь по церкви, да еще наряженный как банкир. Но это лишь догадки: специалисты по материальной культуре квинченто до сих пор бьются над вопросом, чем в точности занимался asciugaculi[95]. «Расплатитесь с господином художником, и пусть убираются подобру-поздорову», — вероятно, шепнул ризничему кардинал де Санси.

Наперегонки

Герцог положил мяч на меловую отметку, которую математик сделал на корте после того, как мяч отскочил от стены галереи в первом гейме. Математик согласился, что место правильное. Они церемонно смотали веревку, делившую корт напополам вместо сетки, и вручили на хранение вызвавшейся помочь Магдалине. Затем встали по обе стороны от мяча, за пределами корта. Математик застыл в рассеянной позе, сложив руки за спиной. Он излучал спокойствие — того и гляди, начнет насвистывать какую-нибудь падуанскую песенку. Герцог присел на корточки, всмотрелся в мяч, левой рукой коснулся бороды. Переглянулся с Барралем, бросившим безрассудное количество монет на линию ставок. Прочие держатели пари уже расселись в галерее, выбрав игрока. Впервые за всю игру перевеса в ставках не наблюдалось. Секунданты обернулись к игрокам, которые по ту сторону площадки пихали друг дружку плечами, пытаясь вывести из равновесия еще до начала забега. Герцог предоставил слово математику. Eccola! — взревел тот. — Gioco![96]

У художника старт не задался: соперник зацепил его лодыжку своей короткой ногой. Подножка сработала, но он успел ухватить испанца за рубашку и стянуть за собой вниз. Сцепились. Бить руками правила запрещали, так что в ход пошли коленки.

Художник попытался откатиться и встать на ноги, но поэт пружинисто, бесшумно, как летучая мышь, запрыгнул к нему на спину и сдавил его ягодицы ляжками. Приподнялся и втопил колено в поясницу противнику на уровне почек. Положил руку ему на голову, оттянул, вмазал лбом в землю. Магдалина зажмурилась, чтобы не видеть, как башка любовника стучит по булыжнику. Если бы кругом не так орали, слышался бы хруст черепа.