Мягкая посадка. Год Лемминга. Менуэт святого Витта

Старо это, старо. Исторический фольклор мединститута, и, надо сознаться, это было едва ли не самое пристойное из того, что мы певали студентами под водку и девочек. Уже тогда этой песенке было не помню сколько лет. Много утекло воды.

Почему мне не снятся те, кого я спас?..

По кочану.

Дранное осколками хаки… Спешащие в никуда мячики перекати-поля, подскакивающие на выжженных огнеметами тлеющих проплешинах, неожиданно вспыхивающие…

Стоп!

Во мне начала просыпаться здоровая злость — как средство самозащиты, не иначе. Не терплю быть виноватым, и все тут; не мне решать, есть ли на мне вина, нет ли ее вовсе, — для чего-то имеется и суд чести, хоть вы о нем никогда не слыхивали, и это правильно, незачем вам о нем знать. И перестаньте кривиться, вы, чистоплюи отвратные, вовек бы не видеть ваших рож… Что вы смотрите на меня? Ответьте мне, что лучше: взять на себя ответственность за гибель одного и спасти этим тысячу — или быть непричастным к гибели всей тысячи? Вам не случалось медленно — сутками — умирать под руинами здания, которое какая-то сволочь выстроила несейсмостойким? Я видел, как это бывает, и неправда, что надежда умирает последней. А бежать в ужасе по вмиг опустевшим улицам от накрывающего город желтого облака — скажем, сравнительно еще безобидного трихлор-ацетата натрия — вам тоже не приходилось? Надеюсь, что и не придется. А в своих планах на будущее вы, случайно, не учитывали возможность загнуться во цвете лет от какой-нибудь банальнейшей амебной дизентерии? Я почему-то так и думал.

Полвека назад нас еще не было — были эмбрионы, смехотворные по реальному могуществу зародыши нынешних Служб. Но, что интересно, идея носилась в воздухе уже тогда — хотя в те наивные полубуколические времена потери людей от их собственной деятельности еще не представлялись столь грозными. Я никогда особенно не интересовался историей вопроса (в Школе ее давали факультативно) — для меня, кадета, и для меня, функционера, совершенно ясным всегда было одно: кто-то должен сделать так, чтобы на нашей многогрешной, неправильно устроенной планете все-таки можно было жить.

И обеспечить это по возможности оптимальными средствами.

Мы обеспечиваем. Одна из четырех Служб, или даже сатрапий — плевать, как нас называют. Одна из четырех Контор — мозговых центров весьма разветвленных структур, составляющих Службы. Иногда, в тяжелых случаях — все вместе.

А если не обеспечим мы, значит, этого не сможет сделать никто и никогда.

Санитарная служба. Служба надзора за технологиями и защиты среды. Аварийно-спасательная служба. Служба духовного здоровья населения — эта четвертая побольше трех остальных, вместе взятых.

Четыре столпа, подпирающих этот мир.

И попирающих его для его же блага. А теперь можете вынуть пальцы из ушей, я уже все сказал… Нет, благодарю, возражения и контрдоводы меня не интересуют. Нисколько.

Я еще не успел наложить на папуасские протесты резолюцию: «В случае повторного отказа всю группу немедленно выслать из…», как голос Фаечки озабоченно произнес:

— Вас, Михал Николаич.

— Я же просил: не мешать!

— Очень срочно, Михал Николаич…

Черт знает что. Кардинал, что ли?

— Включи один звук, — приказал я экрану. — Да! Малахов слушает.

— А я тебя жду, Миша, — сказал Иван Рудольфович Домоседов. — Давай ко мне в «берлогу» прямо сейчас, а? Коньячок будет.

Уволю Фаечку, мрачно подумал я.

Затылок, как ни странно, не болел, словно и не предупреждал меня вчера ни о чем. Непонятно, а о чем он вообще меня предупреждал? Держаться подальше от Нетленных Мощей? Похоже на то. А почему, собственно?

— Извини, не могу. Может, в другой раз?

— Сейчас или никогда, Миша. Помни, за мной не пропадет. Не пожалеешь потом?

Тихонечко кольнуло. Едва-едва. Комариный укус. И сразу отпустило.

— Так ты едешь? — спросил он.

— Хм… Лады. Только ничего не обещаю.

Я дал отбой и неожиданно обнаружил, что взмок до хлюпанья в подмышках. Оказывается, я приготовился к невыносимой, адской боли, а вышел — пшик. Отсырел порох. Пф-ф… Ой-ой. Что-то странное происходит в этом мире, чего я никак не могу понять — не то я прежде времени износился как функционер, не то изначально был не гож для этой работы. Напиться, что ли, в стельку для лучшего понимания?..

Не сейчас.

— Мою машину, Фаечка. Нет, шофера не надо, я сам. Через десять минут.

Из рабочего кабинета я попал в личный кабинет, а оттуда спустился в камеру психологической разгрузки, по-простому — «молотильник». Безоружный «болван» отреагировал на мое появление наглой ухмылкой. Так оно и задумывалось по спецзаказу; ширпотребовские «болваны»-мечемашцы все как на подбор имитируют ярость неподвижно-зверскими рожами и не владеют лицевой мимикой. Сдерживая эмоции, я перебрал на пульте управления все квадратики меню, наблюдая, как меняется «болван», становясь то Гузем, то Нетленными Мощами, то Кардиналом, и остановился на последнем квадратике.

Теперь передо мною стоял я сам. Второй Малахов скалился мне в лицо и подмигивал с такой гнусной физией, какую мне вовек не скорчить.

— Защищайся, ублюдок, — сказал я ему сквозь зубы, медленно отводя для удара кулак.

3