Мягкая ткань. Книга 1. Батист

Может быть, путь его затянулся еще и потому, что он никак не мог оторваться от внезапно открывшегося ему нового мира. Хотя ни к одной нельзя было подступиться, по крайней мере на первый взгляд, в то же время любая была рада заговорить, рассказать о себе, познакомить с мужем и детьми – сколько же длинных, невероятных, похожих друг на друга историй он наслушался за это время, и во всех присутствовали злая судьба, и упование на Господа, и страх перед будущим, и честный расчет, что в случае чего юный господин поможет, не оставит, поднесет вещи, купит билет, проводит или хотя бы выслушает, ведь надо же с кем-то поговорить на этом ужасном вокзале, в этом ужасном вагоне.

Даня превратился в какую-то подушку для чужих эмоций, по большей части женских, хотя, по правде говоря, больше он любил говорить с мужчинами: они не лукавили, не рисовались, но им было и незачем, нарываться на подозрения не хотелось, и он не настаивал. Исключений было немного, чаще всего его собеседниками оказывались офицеры: страх перед фронтом, перед возможной смертью делал их разговорчивыми. Так, от одного австрийца Даня узнал совершенно потрясшую его вещь – оказывается, русский Генеральный штаб начал готовиться к этой войне еще бог знает когда, в семидесятые годы, сразу после турецкой кампании, после объединения Германии, после балканских восстаний, еще тогда генералы поняли, что их главные враги – Германия, Австро-Венгрия, они начали строить крепости, эшелонированную оборону, разместили в Европе огромные гарнизоны, они все прекрасно знали…

Пожалуй, из всех этих случайных попутчиков ему больше всего запомнилась француженка в Страсбурге. Зачем его туда занесло, бог знает, она спросила его, давно ли он в дороге и не хочет ли домашней еды, – это было так откровенно, что он не нашел в себе силы отказать. Дома она сразу начала раздеваться и, увидев его ошеломленное лицо, молча кивнула, мол, что стоишь, давай, и тогда он тоже разделся, она опрокинулась навзничь и прижала его к себе, а потом сказала: понимаешь, я не хочу, чтобы меня изнасиловал какой-то солдат или бош, и решила, пусть это будет нормальный мужчина. Он не остался на ночь, и она была разочарована, посмотрела насмешливо, но проводила ласково, дала с собой еды и спросила, нужно ли что-то еще, спасибо, сказал он и всю дорогу до вокзала думал, что все эти женщины, десятки, сотни, тысячи, на картинках, в поездах, близко и далеко, разговаривающие, плачущие, успокаивающие детей, пышные, толстые, худые, больные, здоровые, с мужьями и без, патриотки и космополитки, вся эта женская Европа, все эти типажи, характеры, темпераменты – все они были совершенно, абсолютно другие, ни одна из них не была похожа на Мари ни капли, ни на секунду, ни одной черточкой, Мари была как будто с другой планеты, теперь он знал это совершенно твердо и не мог этим знанием распорядиться.

Дорога не показалась длинной, но он все-таки устал. Наконец добрался до Вильно, это была уже почти Россия, кругом звучала русская речь, здесь он мог, по крайней мере, хотя бы отчасти расслабиться, попросить папу перевести ему срочно деньги телеграфом, переночевать в хорошей гостинице, даже пойти к родственникам, отмыться, отоспаться, набраться сил – и в Харьков. Словно ошалевший, Даня бродил по привокзальным улицам целый день, до самого вечера, но и здесь было все то же самое – маршевые роты, солдаты, офицеры, на площадях собирались небольшие патриотические толпы с флагами, то ли провожавшие воинов, то ли митингующие во славу отчизны, истошно надрывались ораторы: родина, родина, родина, но их никто не слушал, дамы утирали платками слезы, офицеров осыпали цветами, те церемонно кланялись и спешили ретироваться, простите, мадам, я спешу по делам службы, эти бесконечные мундиры, от которых у Дани уже рябило в глазах, полковая музыка, охрипшие голоса труб, трагические и рваные, наконец, все запели, многие крестясь и сняв головные уборы: «Боже, царя храни… царствуй на славу…» – Даня смотрел на эту толпу и не понимал, где он находится: везде, по всей Европе, в маленьких городах и больших, такие же толпы пели такие же гимны, с разной музыкой и разными словами, эта песня миллионами глоток разносилась над миром, планета качалась в такт буханью миллионов сердец, и все они хотели одного – победы, победы, победы. Европа обезумела, Даня видел это воочию, но никому невозможно было это рассказать, на него уже оглядывались, надо было или срочно уходить, или петь вместе со всеми, к нему уже собрались подойти какие-то мастеровые, видимо принявшие его за агента или революционера, сил бежать или даже уходить не было, толпа магнетически держала его в своих объятиях, и тогда Даня открыл рот, беззвучно, как рыба, мастеровые остановились, кругом плакали от умиления, вся Россия пела, приветствуя эту войну, и Даня пел и плакал вместе с ней.