Мягкая ткань. Книга 1. Батист

Ян густо покраснел. Долго молчал. Но ответил, застегивая ремень, как обычно:

– Ну а что же вы хотели, мадам? Это революция, а не игрушки!

Конечно, такие серьезные приключения случались с ним нечасто, может, всего пару раз, обычно дело ограничивалось мимолетным знакомством, словами благодарности, а если доводил до дверей, то туманным приглашением в будущем на чай.

А вот с револьвером, к сожалению, были две серьезные проблемы.

Первая – Ян не умел стрелять и совершенно не хотел этому учиться. Когда в народной дружине ему выдали его, то сразу спросили, умеет ли он им пользоваться. Ян сказал: «Конечно!». А на вопрос «где научился?» ответил слегка уклончиво: мол, брат научил.

Кто брат, спрашивать, слава богу, не стали, тогда еще к людям было доверие, и Ян, насвистывая, отправился прилаживать кобуру к ремню. Но… в Харькове, в особенности на окраинах, стали возникать какие-то летучие группы совершенно неуловимой идейной направленности, полиция уже ни за что как бы не отвечала, многие городовые сами перешли в разряд заключенных, другие сбежали, за все, таким образом, отвечала народная дружина, и приходилось совершать рейды вот по этим опасным окраинам, где среди высоких сугробов, освещенных только полной хохлятской луной, каждая кошка казалась диким зверем.

В результате во всех таких нерядовых случаях, а они таки происходили, ибо летучих отрядов становилось все больше, Ян приучил себя стрелять просто в воздух, зажимая хотя бы одно ухо и сопровождая эту стрельбу звучными выкриками:

– Стоять! Не двигаться!

Помогало.

Вторая проблема заключалась в том, что Ян не хотел приносить револьвер домой.

Это могло вызвать панику родителей, насмешки братьев, бунт прислуги, возмущение соседей, словом, не буди лихо, пока оно тихо, или как там у них говорится. Ян пошушукался с дворником и во время дежурств, которые случались раз или два в неделю в первой половине незабвенного 1917 года, прятал кобуру с револьвером в портфель, оставляя его в дворницкой.

Однако скрыть свое пребывание в дружине он не мог и не хотел, и, когда отец спросил его, что же он там делает, Ян ответил:

– Я охраняю город, папа!

Отец в ответ грязно выругался, что случалось с ним нечасто, тем более дома, при маме и младших детях. Потом высказался более определенно.

– Мальчишка! – заорал он. – Не смей в это ввязываться!

Ян ушел и не приходил домой два дня.

Ночевал он у Вари Белоцерковской, ее родителей дома в это время не было, они находились в Москве.

Это было, кажется, где-то в середине мая. В первую ночь Ян не посмел, они долго сидели на кухне, обсуждая революцию и все с этим связанное, потом Варя тихо заснула на стуле, и Яну ничего не оставалось, как отвести (или скорее, отнести) ее в спальню, где она прогнала его сонным движением руки.

А во вторую ночь Варя пришла сама и сказала:

– Знаешь, я не хочу.

– Чего не хочешь? – удивился Ян.

– Ну я не хочу вот так… – задумалась она. – Ты, конечно, очень симпатичный, и у тебя есть пистолет, – хихикнула Варя, – но, понимаешь, сейчас я тебя скрываю, и это интересно, а когда все будет открыто, это станет противно. Тогда я стану как все, а я не должна быть как все. Извини. Страдай дальше. Можешь меня убить, оружие у тебя есть. Вот это будет интересно. Но, по-моему, ты не умеешь стрелять.

В этот момент Ян сделал главное открытие своей жизни, может быть несколько преждевременное, – его очень волнуют женщины, которые совсем его не хотят, ну или хотя бы могут свое желание не показывать.

Варя отвела его в какую-то комнату и даже не зажгла свет, просто ласково шепнула: пока!

Он долго стоял и смотрел на себя в зеркало. В комнате было темно, и только его тело белело, как привидение, рядом с темной громадой буфета. Он слышал свое дыхание. Чувствовал мелкую дрожь, которая тихо-тихо начиналась откуда-то снизу, от ног.

Ян уже снял штаны и оставался только в белой нательной рубашке, как вдруг заметил свое отражение и буквально застыл на месте. Он не мог пошевелиться, не мог ничего решить, не мог даже вздохнуть глубоко, настолько его поглотила эта секунда, которая все длилась и длилась и никак не могла закончиться. Он смутно чувствовал, что, если уступит Варе и ляжет спать, это изменит его жизнь навсегда.

Дрожь становилась все крупнее, ноги закоченели. В этой комнате находиться дальше было невозможно, он даже не знал, как включить свет, и не собирался узнавать.

Взяв в охапку штаны и ботинки, Ян шагнул в коридор.