Мягкая ткань. Книга 2. Сукно

Однажды Нина застала ее в этом самом яблоневом саду на скамейке, – вдали от других больных она была гораздо добрее, мягче. Невозможно понять, сказала она тогда, зачем нам все это показывают, надо уходить отсюда, скорей уходить, слышишь?

Тетя Женя, наконец, вспомнила эту больную, ее звали Ангелина Яковлевна, кажется, сказала тетя Женя, кажется, она хотела повеситься, но у нее ничего не вышло, и ее перевели в другое место, где надзор был строже и не было такой свободы, попытка освобождения, горько улыбаясь, сказала Женя, кончилась для нее плохо, но вообще, продолжала она, только попытка освобождения является чем-то ценным, значимым в этих обстоятельствах, больная психика подавлена, закрепощена, в тебе сидит очаг боли, это как если бы у тебя был вывих руки, перелом ноги, ты не можешь ступить, не можешь взять в руку никакую тяжесть, тебе сразу отдает в это место, резкая боль, она перекрывает все сознание, ты буквально валишься с ног. Так вот, нужно освободить себя, примерно так я понимаю теорию твоего дедушки, убрать зажим, расслабить психические мышцы. Творчество дает свободу, освобождает. Какие они рисовали картины, какие там играли спектакли, ты представить себе не можешь. Могу, неожиданно сказала Нина, я могу себе представить, я очень хорошо себе это представляю, этот мир, который описывала Женя, он проник в нее, или проснулся в ней, и она научилась-таки пользоваться прошлым – вот Сумская улица, вот квартира с комнатой без окна, дедушка (другой дедушка, папин папа), они все собираются в столовой, зажигают лампы.

Когда летом приехала бабушка Соня и начала варить эти компоты, эту куриную лапшу, делать пироги, мир Харькова стал совсем близким – раньше ей казалось, что это просто какая-то чужая неинтересная квартира в чужом неинтересном городе, а теперь она знала, что квартира – своя, что в квартире живут свои люди: тетя Дора и тетя Женя, бабушка и дедушка, Ян, Моня, Миля, Даня, это был огромный мир, это были те великие и сладкие «двадцатые годы», о которых она ничего не знала, и она просила бабушку рассказать ей о них и о том, что было еще раньше, до революции – в совсем уж доисторическое, древнее время, но бабушка была, к сожалению, как та Ангелина Яковлевна, с тех пор как сыновья случайно застрелили дедушку, она перестала помнить и говорить о прошлом, она не могла заново переживать эту боль, теперь ее мысли переместились только в будущее. Вот ты вырастешь, вот у тебя будут свои дети, вот ты будешь готовить для них пирог с курицей или с капустой, вот тогда ты все поймешь, а сейчас зачем тебе, это не нужно, приговаривала она, месила тесто, делала фарш, резала лук, и лишь об одном она соглашалась говорить – о платьях, о белье, о юбках, рубашках, жакетах, о том, что тогда носили.

Вещи (в отличие от людей) она видела очень ясно.

Дедушкин костюм из английской шерсти, свою батистовую сорочку, тонкие льняные сарафаны, но самое главное – шелковые рубашки. У Дани была такая шелковая рубашка и у Мили была такая шелковая рубашка.

Бабушка водила руками по воздуху – она гладила эти рубашки.

Начиная с 1930 года Женя Каневская работала в огромной инфекционной больнице, которая находилась в пяти километрах от Кременчуга. Это была не просто больница, а огромный республиканский институт, здесь были лаборатории брюшного тифа, холеры, туберкулеза, испанки, кори, здесь испытывали вакцины, на детях, детей лежали сотни, корпуса стояли на большом отдалении друг от друга, они белели новенькой штукатуркой, пятиэтажные, массивные, с огромными окнами, они заполняли собой часть горизонта, как египетские пирамиды, от одного корпуса до другого пешком было не менее десяти минут, это быстрым шагом, ну а медленным и за двадцать не успеешь. Сюда и отсюда в город медперсонал возил специальный автобус, автобус назывался «Республиканская больница», это было написано прямо на лобовом стекле, дежурные нянечки, сестры и врачи ночевали в ординаторских или в спальном корпусе, такой тоже был, небольшой домик на отшибе. Женя Каневская очень любила больницу, она попала сюда совсем молодой девчонкой и полюбила здесь все, здесь был ее осмысленный мир, он был понятен и значителен в каждой детали.