Мягкая ткань. Книга 2. Сукно

И вот теперь, когда многое уже было, слава богу, позади, и можно было хоть чуть-чуть расслабиться и заняться созданием своего собственного мира, а не революцией в мировом масштабе, он опять куда-то его тянул. Послушай, но ты же знаешь, обреченно говорил Даня, я всегда за мировой пролетариат, но у меня семья, ты сам говоришь, что война в общем и целом окончилась, да не окончилась она! – заорал Миля, кто тебе это сказал, все еще только начинается, читай Маркса, читай Ленина, читай Троцкого, классовая война будет идти как минимум сто лет, еще и нашим внукам хватит, но сейчас важнее всего победить врага на культурном фронте, победить врага в сердцах и душах малороссийского народа, найти ключик к сердцу простого крестьянина, сейчас это будет война без пушек и пулеметов, без расстрелов и штыковых атак, и зная твой мирный характер, именно этим я и предлагаю тебе заняться.

О том, что Миля гениальный ребенок, все в семье знали давно, когда еще он был совсем нежный шестилетний мальчик, с какими-то такими странными способностями, о которых в семье даже боялись говорить вслух, потом, уже в реальном училище, он начал решать математические задачи из университетского задачника – Даня не проверял, но так говорил папа, а Даня верил папе, – и сразу все успокоились, сразу стало понятно, что это будет профессор, возможно французский академик и лауреат, гордость Харькова, надежда семьи. Но тут все сломалось, смешалось и понеслось, пришла революция, а мальчик Миля еще учился в своем училище, и вдруг он стал видным оратором, можно сказать, народным трибуном, дело в том, что у Мили Каневского была фотографическая память, он запоминал текст целыми страницами, и вот, прочтя газету, предположим, «Известия Одесского Совета рабочих и солдатских депутатов», он спокойно отправлялся на митинг и, забравшись на возвышение, шпарил как пулемет, поскольку текст буквально стоял у него перед глазами, а гонора и страсти было не занимать. Кто бы мог увидеть тогда, давно, в тихом еврейском мальчике такого стального трибуна, но это случилось – и толпа замирала, когда этот парень с большой головой, крупными чертами лица и упрямым лбом забирался наверх, он говорил так весело и вместе с тем так серьезно, что люди улыбались и плакали, и никто не кричал ему: слазь, жидовская морда, – поскольку в те дни такие выкрики могли бы обернуться плохо для кричащего, ой как плохо, поскольку кончилось старое время, как кончается, высыхает, предположим, вода в луже или в ручье в жаркий день, она уходит, оставляя на поверхности лишь скользкую тину, давленые окурки, да что угодно, и пока не пройдет дождь, и пока не вскроются снова реки, не наполнятся русла новой водой – ничего не будет, жизнь прекратится.