Мясной Бор

Хотел Яков сказать, что надо бы и отдохнуть, время-то обеденное, но вид у начальства был неприступный. Зуев, по всему видно, был мысленно уже там, где по лесам и болотам прокладывали узкоколейку к Мясному Бору.

«Прав Андрей Андреевич, — подумал комиссар, когда добрался до ближайшего участка строительства и слушал доклад случившегося здесь начальника штаба батальона Байдакова. — Может быть, и не ад, в геенне, по слухам, болот не бывает, но что-то около того…»

Он и прежде не оставлял дорогу без внимания, часто бывал здесь, обедал с саперами, которых называл «рабочим классом Красной Армии», порою и сам брался за инструменты, оставался ночевать. Работы шли днем и ночью, не останавливались и во время артобстрела или бомбежки. И Власов резонно предостерегал Зуева об опасности.

2

— Снаряды кидают по-прежнему и бомбят часто, — объяснял старший лейтенант Байдаков. — Одно утешение: взрывается далеко не каждый «гостинец».

— Из-за болот? — спросил Зуев.

— Так точно, — ответил начальник штаба. — Известное дело… Хлюпнет — и все. Как болванка. Потому и не укрываются бойцы, товарищ дивизионный комиссар, смысла нету. Да и где прятаться?

— А как с питанием?

Байдаков вздохнул:

— Как везде…

— Я распорядился, чтобы вашим саперам и дорожникам выдали немного продовольствия из НЗ.

— Получили уже, спасибо. Но к завтрему никак не закончим, духу не хватает, хотя люди изо всех сил стараются.

Работы шли уже четырнадцатый день, задачу саперам Военный совет армии поставил жесткую: к Первому мая открыть движение по узкоколейке. Этот срок наступал завтра, только Зуев и сам видел, как до предела истощились люди.

— Не праздника ради жмем, Байдаков, — сказал комиссар начальнику штаба стройки. — Бойцы голодают… И стрелять по фашистам нечем.

Байдаков кивнул и посмотрел в сторону дальнего леса, откуда сваливались «юнкерсы».

— И отогнать их, стрекозлов, некому. Сейчас бы сталинских соколов сюда…

Зуеву почудилась некая ирония в последней фразе старшего лейтенанта, и комиссар внимательно посмотрел на Байдакова. Но лицо начальника штаба было непроницаемым. Он искренне жалел о том, что не видит в волховском небе наших летчиков.

«Где они, соколы, — горько усмехнулся про себя Иван Васильевич, хорошо помнивший, как горели новехонькие машины на аэродромах возле западной границы, от которой он отступал в июне сорок первого. — Подожди, брат Байдаков, новых орлят вырастим, более мощные самолеты построим. А пока на выдержке и мужестве потянем, с испытанной трехлинейкой в руках… Что делать, если русскому человеку другого оружия, кроме духа его природного, вдоволь пока не предоставлено».

Вслух комиссар ничего не сказал. И время для агитации неподходящее, и Байдаков в призывах не нуждается. Про сталинских соколов он скорее по традиции сказал. А Зуев вспомнил день 19 июня прошлого года. Перешел границу солдат вермахта, его срочно доставили в Каунас, где расположился штаб 11-й армии. Допрашивал его Иван Васильевич, как говорится, «со товарищи». Начальник Особого отдела Кокшаев присутствовал и полковник Сошальский, глава армейской разведки. Яша Бобков протокол вел, дело серьезное, без бумаги нельзя. Перебежчик и рассказал: в ближайшие дни немецкие войска перейдут государственную границу.

— В какой именно день? — спросил немца полковник Сошальский.

— Пока неизвестно… Ждут некий особый сигнал, он придет в субботу, 21 июня. Этот сигнал и решит: быть войне или ее отменят.

Ответ показался странным, и командиры переглянулись. Как же так? Если намечена война, то о какой отмене может идти речь? Подобная нерешительность не укладывалась ни в сознании чекиста Кокшаева, ни военного разведчика Сошальского, ни опытного, хотя и молодого по возрасту политработника Зуева. К этому времени они были уже во власти стереотипа, по которому сила и могущество высшего руководства определялись непреклонностью воли, отсутствием колебаний, невозможностью существования альтернативных вариантов. Всем троим, юнец Яша не в счет, показалось бы даже диким предположение, что товарищ Сталин может вдруг отказаться от принятого им лично решения в любом деле, да еще в таком жизненно важном, как война. Ведь ее всегда готовят. Никому и в голову бы не пришло, что и от войны можно в последний момент вдруг отказаться. Поэтому показания перебежчика сочли противоречивыми, а потому и недостоверными. Немца отправили по инстанции, сопроводив тщательно записанными Яшей Бобковым показаниями.

И никому из них и в голову не пришло, что стоп-кран для самой жестокой в истории человечества войны существовал до тринадцати часов 21 июня 1941 года. Именно до этого рокового — тринадцатого! — часа войска трех армейских группировок вермахта ждали одного, из двух предусмотренных фюрером заранее сигналов. Если приходил «Дортмунд», дивизии взламывали русскую границу в половине четвертого утра 22 июня… Но ежели возникало вдруг кодовое слово «Альтона», война отменялась.