Мятеж

Открылась конференция 10-го. Счастье председательствовать в этом омуте досталось мне. Первый и второй вопросы интересовали аудиторию мало, — совершенно было очевидно, что вся она пригвождена иными вопросами, иными думами, и нет ей теперь никакого дела ни до Польши, ни до Врангеля, ни до «индустриализации» — тут есть дела и интересы поближе, похлеще, породнее: свои, семиреченские!

По национальному вопросу шебуршили много, а больше всего опять-таки знакомое:

— Зачем киргиз вооружать? Зачем бригаду создавать киргизскую?

С большим трудом удавалось выдерживать вопрос в плоскости принципиального обсуждения, — то и дело выковыривали из него что-нибудь свое, разлюбезное и начинали крыть почем зря.

К четвертому вопросу, под напором общих требований, пришлось делать в повестке дня прибавление: «в частности, военные специалисты».

А вышло так, что одну эту «частность» и прищучивали. Жарко на ней посеклись.

В пятый вопрос добавка вставлена опять-таки под напором. Кричали:

— Какие тут у нас кулаки? Все говорят: «кулаки, кулаки». На всю область один середняк стоит, — вали, записывай на повестку: «о среднем, мол, крестьянстве».

Записали. На этом вопросе горячий скандал был в том месте, где заговорили о продразверстке. Что тут было — только ахнуть!

После митинга в Джаркентском батальоне я поехал открывать вечернее заседание конференции. Открылось в шесть, кончили в половине одиннадцатого. Назавтра ждали мы главного боя: будут обсуждаться наказы, которые получили делегаты от своих выборщиков. Частично нам известны уже были эти наказы — ужас белый: всех долой и разоружить, никаких больше не надо «насилий Советской власти», оставить в силе вооруженного до зубов одного лишь тугого, крепкого мужичка — он и будет хозяином области.

На этих наказах, кто знает, как разгорелись бы страсти. Но не суждено было им огласиться, не суждено было конференции проскочить до резолюции: ночью грохнуло восстание.

После заседания конференции — у всех у нас было тошное, паршивое состояние духа, будто объелись какой-то клейкой терпкой гадостью. В самом деле — эти речи, призывы наши, разъясненья, убежденья, просьбы — к кому они обращены? Кому они в чем помогли, кого образумили? Ухнули они будто в бездонную бочку, и из бочки навстречу им вырвался торжествующий, злорадный хохот. Стоило ли дальше упражняться столь бесплодно, надо ли тратить время на голые разговоры, вслед которым несутся лишь одни, все одни крики и угрозы:

— Не трожь крестьянский хлеб!

— Долой продразверстку, долой, долой!..

— Разоружай немедленно мусульман!

— Не трожь войско из области!

По каждому вопросу — только и слышишь эти протесты и требованья, только хлещет через край жадная забота о шкуре, а пониманья обстановки нет его, вовсе нет, и никому не хотят, не будут они помогать, кроме самих себя.

Но нет — успокаиваем мы себя — это лишь видимость одна, будто совершенно бесплодно минует конференция, будто втуне останутся все речи, призывы, убежденья. Этого никогда не может быть: нужные, большие слова найдут себе нужное место, и пусть промчатся мимо десяти, двадцати голов — зато в двадцать первой осядут, произведут свою непостижимую, неуловимую работу, как-то по-иному перевернут мозги, и рано или поздно этот мозговой поворот даст себя знать. Ради этих даже десятых-двадцатых надо делать подобное дело: оно окупит себя впоследствии, хотя бы и вовсе неуловимыми и вовсе неприметными фактами!

Так, казалось бы, надобно было рассуждать и насчет нашей конференции. Но под живым впечатлением пережитого в казарме позорного содома, словно заплеванные, мы были во власти тяжелых, смутных настроений.

Сидели грудкой, обсуждали, перебирали подробности дня, взвешивали обстановку. Потом разбрелись по комнатам.

Уже поздний вечер. Дело к одиннадцати. Вдруг торопливым шагом вбегает Муратов, по привычке на ходу срывает запотевшее пенсне, поблескивает осоловелыми, без стеклышек смешными и беспомощными глазами:

— У нас неблагополучно…

— Где?

— В городе нехорошо… Среди красноармейцев брожение. Происходят какие-то таинственные приготовления…

— Откуда все знаешь?

— Масарский говорил, — у них от особого есть там ребята — они и сообщили… Сейчас только прибежали…

Звоню Масарскому в особый:

— Приходи, есть срочный разговор…

Только Муратов ушел, как явился Белов, за ним в дверях показался сотрудник шифровального отделения, — не помню теперь его фамилию, но помню, что парень был верный, в штадиве состоял на хорошем счету.

— Вот, послушай-ка, что расскажет, — скороговоркой выпалил Панфилыч и головой мотнул в сторону шифровальщика, а тот, не дожидаясь вопроса, заторопился:

— Прибегали в комендантскую команду какие-то два неизвестных…

— Когда?

— Да вот только что… недавно… И сообщили, что ночью будет два сигнальных выстрела… По этим выстрелам все красноармейцы должны подыматься…

— Подыматься?

— Да. Подыматься и выступать.

— Куда выступать?

— Не знаю… Ничего никто не знает, но по выстрелам тотчас выступать…

— А что вы не задержали этих двоих?

— Не успел никто… А они, как только объявили, — сейчас же бежать. Да и ночь, видите, темная…