Несмотря на то что Толстой печатал за границей самые резкие статьи против существующего в Российской империи строя, многократно писал едкие письма государям-императорам и их министрам, несмотря на то что он открыто занимался запрещенной правительством деятельностью, самодержавие опасалось трогать всемирно известного литератора. Лев Николаевич даже требовал, чтобы к нему применялись те же репрессивные меры, что и к другим авторам запрещенных сочинений. «Тем более, – писал он в 1896 году министру внутренних дел и министру юстиции, – что я вперед заявляю, что буду продолжать до самой смерти делать то дело, которое правительство считает преступлением, а я считаю своей священной перед Богом обязанностью»{163}
.Для взаимоотношений писателя со светскими властями характерен эпизод с арестом в конце 1887 года филолога М.А. Новоселова и его товарищей, распространявших не пропущенную цензурой статью Толстого «Николай Палкин». Толстой сам отправился в Московское жандармское управление с требованием освободить арестованных или посадить его, автора статьи. «Думаю, – писал в этой связи московский генерал-губернатор В.А. Долгоруков министру внутренних дел, – помимо высокого значения его таланта, что всякая репрессивная мера, принятая относительно графа Л. Толстого, окружит его ореолом страданий и тем будет наиболее содействовать распространению его мыслей и учения». «Высочайше повелено принять к сведению», – пометил на докладе министр, выражая волю императора Александра III. Посему начальник Московского жандармского управления генерал Слезкин с улыбкой сообщил Толстому: «Граф, слава ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить». Арестованные были освобождены. Ту же линию в отношении Толстого продолжал император Николай II со своими министрами и жандармами.
Иное дело – церковные власти, вынужденные постоянно защищаться от наиболее резких обличений Льва Николаевича. «Я ведь в отношении православия – вашей веры, нахожусь не в положении заблуждающегося или отклоняющегося, я нахожусь в положении обличителя», – писал граф в 1882 году. Через два года, осуждая содержание книги московского митрополита Макария «Православно-догматическое богословие», Толстой писал еще более определенно: «Православная церковь? Я теперь с этим словом не могу уже соединить никакого другого понятия, как несколько нестриженых людей, очень самоуверенных, заблудших и малообразованных, в шелку и бархате, с панагиями бриллиантовыми, называемых архиереями и митрополитами, и тысячи других нестриженых людей, находящихся в самой дикой, рабской покорности у этих десятков, занятых тем, чтобы под видом совершения каких-то таинств обманывать и обирать народ»{164}
.Разумеется, официальная церковь, ее цензура, проповедники и печать не оставались в долгу, приписывая Толстому все и всяческие пороки, изображая его чуть ли не дьяволом во плоти, всячески стремясь ограничить распространение его взглядов и опорочить писателя. Выдающиеся писатели и ученые церковного звания не участвовали в этой травле. Те же «умственные силы» Синода, те деятели официальной церкви, кто мешал Толстому и нападал на него, напоминали пигмеев, пытающихся связать гиганта нитками и заглушить его голос своим писком. Терпя поражение за поражением, духовное ведомство все более склонялось к крайним мерам относительно писателя.
В 1886 году обсуждалась мысль о заточении Толстого в Суздальский монастырь-тюрьму. В 1888 году херсонский архиепископ Никанор писал, что «мы (Синод. –
После смерти Александра III вопрос об отлучении Толстого вновь стал на повестку дня. О необходимости этого акта писал в 1896 году сам Победоносцев. Ко Льву Николаевичу неоднократно посылались духовные лица с целью склонить его к возвращению в православие. Граф был непреклонен и, принимая гостей, избегал разговоров на церковные темы. Однако он продолжал писать – и в ноябре 1899 года харьковский архиепископ Амвросий составил проект постановления Синода об отлучении Толстого, который по неизвестным причинам вновь не был принят. Возможно, церковные власти надеялись на «естественное» разрешение конфликта: Толстой был уже стар и, по-видимому, близок к смерти.