Мятежные ангелы. Что в костях заложено. Лира Орфея

– …писташ! О Симон, какой ты умный! Мы с тобой будем большими друзьями!

– Давай за это выпьем, – сказал Даркур.

Они снова сцепили руки и выпили. Люди, сидящие за соседним столиком, откровенно пялились, но доктор пронзила их ледяным взглядом, и они поспешно склонились над тарелками.

– Ну, так кто же это?

– Не скажу. Я не боюсь, что ты проболтаешься, просто для меня очень важно, чтобы никто больше не знал, и если я проиграю в этом, то проиграю все. К тому же его имя тебе наверняка ни о чем не скажет. Его стихи давно вышли из моды.

– Но они хороши. Когда Мордред замышляет убийство Артура, он у тебя говорит:

Пусть обопрется он
На жизнь свою:
На хрупкий промежуток
Меж нами и Ничем.
На скользкой почве
Своего дыханья
Рисует он бесцветные мечты
И наблюдает стылые надежды.

Я похолодела, когда это читала.

– Хорошо. А ты видишь, как это ложится на музыку Шнак? Подлинный Гофман сливается с моим настоящим поэтом, и при некотором везении мы создадим нечто подлинно прекрасное.

– Мне очень хотелось бы знать, кто твой поэт.

– Тогда ищи его. Он не то чтобы совершенно неизвестен. Просто чуть в стороне от проторенной тропы.

– Он – этот Вальтер Скотт, о котором говорил Пауэлл?

– Все лучшее у Скотта уже давно использовали, а не лучшее и воровать не стоит.

– Но конечно же тебя разоблачат, когда опера выйдет.

– Не сразу. Может быть, далеко не сразу. Часто ли зрители прислушиваются к либретто? Слова пролетают мимо, они – лишь предлог для музыки и абрис сюжета.

– Ты изменил сюжет, который тогда пересказал нам Пауэлл?

– Не сильно. Я его подтянул и укрепил. Опере нужен хороший, крепкий сюжет.

– А музыка должна поднять его в воздух и оживить.

– Ммм… Только не в эпоху Гофмана. В его собственных операх и в тех, что ему нравились, сначала идет кусок сюжета – как правило, на очень простую мелодию, почти речитативом, – а потом действие останавливается, чтобы певцы могли разразиться роскошными ариями о своих чувствах. Именно чувства, а не сюжет составляют оперу. Большинство оперных сюжетов, даже после Вагнера, просты до омерзения.

– Просты и немногочисленны.

– Поразительно немногочисленны, как их ни приукрашивай.

– Кто-то говорил, что во всей литературе не наберется больше девяти сюжетов.

– Он с тем же успехом мог бы сказать «во всей жизни». Удивительно – и очень полезно для излечения от гордыни – думать о том, как мы ходим древними тропами, не узнавая их. Человечество потрясающе эгоцентрично.

– К счастью для него. Симон, не ругай человечество за жалкие крохи индивидуализма. Ты совсем как эта женщина, Мария Корниш, с ее воском и печатью. А она каким путем идет? Как ты думаешь?

– Откуда мне знать, пока ее история не завершилась? А когда это случится, меня, скорее всего, уже не будет на свете и я не смогу высказать свое мнение.

– Она меня очень интересует. Нет, не в этом смысле. Я вовсе не хочу разбивать ее брак, хотя она прекрасна. Но кто-нибудь его разобьет.

– Думаешь?

– Этот муж ей совершенно не подходит.

– Я бы не сказал.

– Да. Он холодная рыба. В нем нет ни капли чувств.

– Ага, Нилла, теперь я вижу тебя насквозь. Ты хочешь, чтобы я начал тебе противоречить и выложил все, что знаю про Артура. Но я скажу только одно: ты ошибаешься.

– Ты удивительно хорошо хранишь тайны.

– Это моя работа, иначе какой же я священник.

– Ну хорошо. Не говори. Но эта женщина – совсем другой коленкор, чем Артур Корниш, у которого за душой ничего, кроме денег, тщательно продуманных планов и кота Мурра.

– Ты права насчет нее. Но не права насчет него. Как раз сейчас он со всех ног улепетывает от кота Мурра.

– Да ну? Значит, он женился на Марии, чтобы сбежать от кота Мурра? Но ты проговорился. Эта женщина – не канадка.

– Нет, канадка. Кто угодно может быть канадцем. Это один из наших немногочисленных даров. Понимаешь, каждый из нас привозит с собой в Канаду что-то свое, и нескольких лет недостаточно, чтобы это стереть. Даже нескольких поколений недостаточно. Но я вижу, что тебя снедает любопытство, а гостю подобает быть вежливым, так что я все же кое-чем с тобой поделюсь. Мария наполовину полька, а на другую половину – венгерская цыганка.

– Вот это крепкий настой! Цыганка, значит?

– Если бы ты видела ее мать, ты бы не усомнилась. Мария этого ни за что не признает, но она очень похожа на мать. И Артур хорошо относится к матери своей жены. Умный человек не возьмет в жены женщину, мать которой ему неприятна.

– И эта мать еще жива? Она здесь? Я хочу с ней познакомиться. Обожаю цыган.

– Собственно говоря, почему бы и нет. Но не думай, что она тебе непременно понравится. Мамуся за милю чует покровительственное отношение и обойдется с тобой коротко. Она, если пользоваться лексиконом Шнак, старая стерва. И мудра, как змея.

– Ага, вот теперь ты заговорил! А Мария – молодая стерва, как бы она ни притворялась любезной женой богача и синим чулком. Ты проболтался, отец Даркур!

– Все потому, что вино уж очень хорошее. Но я рассказал тебе только то, что и так все знают.