Мятежные ангелы. Что в костях заложено. Лира Орфея

– Именно это я намерен сделать в своей биографии Фрэнсиса. И сделаю, простите за нескромность. Не для того, чтобы развенчать фальшивку или опорочить вашу картину, но чтобы показать, каким необычайным человеком был Фрэнсис Корниш.

– Да, дорогой профессор, но невозможно сделать одно без другого. Мы понесем ущерб. Мы будем выглядеть идиотами – или сообщниками в обмане. Вспомните о статье Эйлвина Росса в «Аполло», обо всех исторических параллелях шестнадцатого века. Эта картина хорошо известна в мире искусства. Вы проделали гениальную детективную работу. Люди решат, что мы молчали ради спасения картины – или что мы пали жертвой шутки Фрэнсиса Корниша. Шутки в духе Гарри Фернисса, как только что объяснил нам Аддисон.

– Кстати сказать, теперь я вижу, что толстый художник, рисующий на табличке из слоновой кости, – вылитый Гарри Фернисс, – заметил Трешер.

– Да, юмора Фрэнсису было не занимать. Он обожал шутки, особенно мрачные и не всем понятные, – ответил Даркур. – Но это опять аргумент в мою пользу. Если бы Фрэнсис задумал обман, неужели он поместил бы на картину портрет такого известного художника, причем изобразив его именно как художника за работой? Я повторяю: эта картина была предназначена исключительно для ее автора. Это исповедь, глубоко личная исповедь.

– Аддисон, как вы думаете, сколько стоила бы эта картина, если бы мы не знали то, что рассказал сегодня профессор Даркур?

– На это могут ответить только в «Кристи» или «Сотбис». Они знают, что́ можно выручить за такую картину. Наверняка – много миллионов.

– Несколько лет назад мы были готовы продать ее Канадской национальной галерее за три миллиона, – сказал князь Макс. – Нам нужен был капитал на расширение дела Амалии. Директором галереи тогда был Эйлвин Росс, но в последний момент ему не удалось найти деньги на покупку, а вскоре после этого он умер.

– Три миллиона – это почти даром, – сказал Трешер.

– Мы подпали под чары Росса, – объяснила княгиня. – Он был такой красавец. Мы предложили ему несколько картин за одну цену. Эта была самая дешевая. Но в конце концов они все ушли к другим покупателям. Эту мы решили оставить. Она нам очень нравится.

– А ведь у вас столько других картин, – не очень дружелюбно сказал Трешер. – Но три миллиона – это практически даром. Если бы не то, о чем нам рассказали сегодня вечером, сейчас вы могли бы получить втрое, вчетверо больше.

Момент настал.

– А вы согласились бы продать картину теперь, за сходную цену? – спросил Даркур.

– Продать ее как изысканную фальшивку?

– Продать ее как величайший шедевр Алхимического Мастера, чья личность теперь установлена, – то есть покойного Фрэнсиса Корниша. Позвольте, я открою вам свой замысел.

И Даркур открыл им свой замысел – так убедительно, как только мог.

– Конечно, это зависит от множества факторов, – так он закончил свою речь.

Князь, княгиня и Трешер глубоко задумались.

– Да, очень подозрительный план, – сказал Трешер. – Но идея чертовски хорошая. По-моему, за сорок лет в мире искусства я лучшей и не слышал.

– Торопиться некуда, – сказал Даркур. – Вы позволяете мне действовать в этом направлении?

На том и порешили, и Даркур улетел обратно в Канаду.

8

– Я считаю, что одно из имен должно быть Артур. В конце концов, так звали моего отца, так зовут меня, и это хорошее имя. Оно всем знакомо, в нем нет никаких странностей, его легко произносить. С ним связаны разные хорошие вещи, в том числе наша опера.

– Я совершенно согласен, – сказал Холлиер. – Как крестный отец, я вправе выбирать имя, и я голосую за Артура.

– А Клементом ты его не хочешь назвать? – спросил Артур.

– Мне это имя не очень нравится.

– Ну, слава богу – одно имя выбрали. Нилла, ты – крестная мать. Какое имя ты предлагаешь?

– Мне нравится Хакон, потому что это имя моего отца и в Норвегии оно овеяно славой. Но канадского ребенка оно может стеснять. То же касается Олафа – это другое мое любимое имя. Как насчет Николааса? Даже не обязательно писать его через два «а», если он не захочет. Это хорошее имя; это имя святого, а я считаю, что у каждого ребенка должно быть имя святого, даже если оно не используется.

– Превосходно! И весьма разумно. Значит, Николаас, и я прослежу, чтобы он писал его с двумя «а», в память о тебе.

– О, я ему и так не дам о себе забыть. Я всерьез отношусь к обязанностям крестной матери.

– Ну хорошо. Герант?

Так, подумал Даркур. Это опасный момент. Выражаясь театрально, здесь кроется тайная язва. Герант пылает типично валлийской страстью к именам и генеалогии и все время пытается намекнуть, что это он настоящий отец ребенка. Артуру придется пустить в ход все свое искусство главы собрания.