Мятущийся дон Гамлет, принц Датский

Гамлет. Госпожа, я не хочу фигурировать в разных историях как убийца, а еще меньше — в какой-нибудь комедии. Я слишком ленив, чтобы бросать в свои сны пригоршню терзаний.

Герда. И когда же твою пьесу будут представлять?

Гамлет. В тот день, когда будет как раз середина лета. Я прошу, госпожа, чтобы все датчане, кто хочет, пришли на крытый двор посмотреть мою пьесу. В ней есть даже серенада.

Офелия. И ты написал слова, Гамлет?

Гамлет. Написал, и представь себе, что я говорю все эти красивые слова тебе. И если есть в моей серенаде поцелуй, Офелия, то он предназначается для твоих прелестных уст. Он твой! Госпожа, если хотите, когда спектакль будет подходить к концу, мы с вами выйдем к воротам двора, одни, и послушаем, что будут говорить зрители. Автор ведь тоже не лишен тщеславия.

Герда. А что они скажут, как ты думаешь, Гамлет?

Гамлет. Мы увидели заслуженное наказание! Другие скажут: а кто первый бросит камень? А кто-то промолвит: она не виновата.

Герда. А она вправду не виновата?

Гамлет(выходит на балкон с королевой). Кто-нибудь непременно скажет: «Тот, кто платит, отдыхает». И тогда, госпожа, я, целуя вашу руку, скажу вам: «Отдохнем, в Дании наступило время отойти ко сну».

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Крытый двор в Эльсиноре. Справа, между арками, виден сад: хризантемы, бегонии, плющ. Две-три лестницы соединяют двор с высокими переходами. В глубине глухая стена. Слева переход в виде винтовой лестницы, на колоннах. Солнце светит слева, освещая часть стены в глубине, лестницу справа и сад.

СЦЕНА I

Труппа итальянских комедиантов читает по ролям пьесу Гамлета, которую репетирует. На сцене Панталоне, Скарамуцца, Коломбина, донна Гильельма, Арлекин.

Панталоне. Как видно, все такие королевские дома одинаковы.

Арлекин. Кто знает, настоящая ли это история или выдумка. Вот здесь говорится: Примечание автора: «Если тот, кто будет играть короля, не умеет притворяться отравленным, пусть отравится на самом деле».

Панталоне. Наверно, он хочет сказать, что вся эта история — правда, когда-нибудь она действительно произошла. Ведь нет такого комедианта, который не сумел бы сыграть смерть на сцене.

Донна Гильельма. А он дерзкий любовник, вот что я вам скажу!

Скарамуцца. Разве его рука обнимает твою талию? Он тебя целует? Нет, люди этой туманной страны никакой свободы отношений не признают. Говорить о любви! Что это такое — говорить о любви? Помню, как-то раз во Флоренции я стоял у дверей одной таверны. Мимо прошла женщина, поддерживая подол длинного платья. Она была очаровательна. Я пошел за ней. Если бы орешник мог ходить, я сказал бы, что я шел как орешник. Руки мои сами тянулись к ее ногам, чтобы поддержать — не дай бог, она упадет. Какая походка! Я поравнялся с ней у прохода Строцци. Она на меня посмотрела. Я тоже посмотрел. Наклонился к ней и говорю: «Едва распустится роза, листья надо оборвать. Бросили лилию в реку — больше ее не увидать. Солдату, по крайней мере, в сраженьи завтра умирать». Бархатный галунна моей синей куртке — это ее подарок. Ее звали… ее звали… Нет, забыл, совсем памяти не стало. Наверно, я и вправду погиб в том сражении!

Коломбина. Здесь, в моем тексте, есть какие-то странные слова. Она, королева, говорит: «Мужчина в моей постели, на мне, каждый день пользуется моим телом, расходует на совокупление силы души; в нем сосредоточились тревожная любовь, тихий смех, слезы, часы раздумий и будоражащих грез, которые предшествуют каждому свиданию. Поцелуй — это еще не плоть. Но куда девается деликатность души, нежность любви, вежливость речи, застенчивость, улыбка? Несколько мужчин, в зависимости от желаний плоти, были бы удобнее. И душа осталась бы свободной для одной-единственной любви, увитой розами».

Панталоне. Нет, на подмостках Италии произнести это было бы нельзя.

Скарамуцца. Дело в том, что там командуем мы, мужчины. А где командуют и философствуют женщины, там любовь более бесстыдна.

Донна Гильельма. Такая девочка, как Коломбина, не должна бы говорить этих вещей. Я не знаю, почему мы не представляем «Дона Гайфероса». Там тоже умирает король-рогоносец. Но женщина говорит ему другие вещи, и чувство там есть настоящее, и похороны торжественные, Мелизанда в благородном трауре рыдает у окна.

Декламирует: