Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени

Нетрудно понять, что в XVIII веке во Франции существовали две официальные идеологии, созданные короной и парламентами. По мнению некоторых исследователей, парламент никогда не принимал «абсолютистскую» идеологию двора и на протяжении последних трех десятилетий существования ancien r'egime всячески способствовал ее крушению.¹ Ему была бли–ж е these nobilitaire orparlamentaire памфлетистов, по мнению которых суверенитет следовало разделить между знатью и королем. В этом вопросе многое зависит от установки, которую заранее имеет историк. Велико искушение сказать, что сам ancien r'egime, равно как и его идеология и политика, был обречен на самоуничтожение. И все же кажется невероятным, что высший апелляционный суд короны имел собственный взгляд на конституцию. Теперь мы знаем, что ход дел в парламенте определяли соперничавшие фракции, а королевские министры и чиновники были в основном оттуда вытеснены. Временами парламент наступал на королевские прерогативы, но это было связано с кризисами военного времени, некомпетентностью правительства или малолетством короля. То, что парламент никогда не принимал идеологию «абсолютизма», верно, ибо такой идеологии не существовало. Однако Шеннан и Роджистер утверждают, что парламент боролся до конца, защищая абсолютную монархию и обличая деспотизм.

¹Behrens C. B. A. 1985.Society, Government and the Enlightenment.Thames and Hudson. P. 48.

Стычки парламента с короной провоцировались тем, что судьи считали проявлением самовластия, пренебрежения свободами, законами или представлявшими их институтами. Парламент стремился привести конституцию в действие, а не уничтожить ее.

Существование так называемых различных взглядов на французскую конституцию объясняется тем, что в пылу противостояния обе стороны нередко делали резкие заявления.¹ Историки же принимают их за четкие конституционные максимы. Здесь уместно процитировать речь Людовика XV, которую он произнес в парламенте в 1766 году, когда отнял у судей право налагать вето на королевское законодательство: «Только в моей персоне заключена суверенная власть… Только благодаря мне одному существуют и отправляют полномочия мои суды… полнота власти, которую они осуществляют моим именем, всегда остается со мной; только мне принадлежит законодательная власть, независимая и неразделимая». Хотя эти слова не были написаны королем лично, в них он позволил чрезмерно упростить представление о своей власти. Использование в данной речи резких и однозначных формулировок должно было оградить королевскую власть от возможных проявлений оппозиции. После пространных вводных фраз эти формулы подчеркивали главное.² Им предшествовал тщательный анализ тонкостей французской конституции — если, конечно, столь аморфное образование вообще можно строго анализировать. Заключительные слова вновь указывали на монополию короля в законодательной власти. Это был чисто риторический прием: несмотря на то что только король мог вносить законы на рассмотрение, без регистрации они не вступали в силу. Но поскольку королевские эдикты касались преимущественно государственных вопросов, понятно, что парламент столь же упорно отстаивал свое право вето, как король — свою монополию на власть. Однако до конца никто из них не был прав.

И все же ограничения королевской власти, которые создавал парламент, были сильно преувеличены. Монтескье в своем сочинении «О духе законов» (1748) прекрасно охарактеризовал эту позицию. Хотя его часто изображали главным поборником these nobilitaire, он никогда не отрицал, что источником любой власти являлась корона. Кроме того, он настаивал, что мощные «промежуточные корпорации» — то есть знать и парламенты — были необходимы, чтобы оградить свободы от проявлений. Им отводилась роль защитников людей от королевской власти, сходная с ролью палаты лордов в сочинениях Блэкстоуна. Члены парламентов принимали его точку зрения, так как она не предполагала умаления королевской власти.

1 Sherman J. H. 1968. P. 327-328.

2 Antoine M. 1989. Louis XV. Fayard. P. 854.