Миф о 1648 годе: класс, геополитика и создание современных международных отношений

В общем, совокупность правил престолонаследия образовала «скрытое» европейское «публичное» международное право. Тот факт, что правила престолонаследия и схемы разделения территорий часто определялись тайно в качестве элемента arcana imperii^[198], не способствовал стабилизации европейской политики. Конфликты по поводу наследства не всегда становились непосредственным casus belli^[199], однако они создали дискурс легитимности, в который были погружены многие декларации войн и мирные соглашения. Хотя язык, использующийся для легитимации вторжений и завоеваний, обрамлялся терминами, отсылающими к законности, военный конфликт являлся конечным регулятором абсолютистской системы «государств». Поскольку главным и основным источником доходов была территория, «политическая Европа напоминала карту поместья, а война была общественно приемлемой формой приобретения собственности» (Hale, цит. в: [Воппеу. 1991. Р. 345]). Кризисы династического престолонаследия, обусловленные собственническим характером королевской власти, и воспроизводящиеся кризисы европейской системы государств оставались нормой, пока государства не были деперсонализированы, то есть пока новый режим собственности не деприватизировал политическую власть.

4. Циркуляция территорий, циркуляция принцев

В соответствии со стандартным описанием в теории МО, нововременная система территориальных государств покоится на определенной конфигурации территориальности, структурируемой взаимоисключающими, географически фиксированными, ясно определенными и функционально подобными политическими пространствами [Gilpin. 1981. Р. 121–122; Giddens. 1985. Р. 89–91; Ruggie. 1993; 1998. Р. 875–876; Spruyt. 1994а. Р. 153–155]. Сборка нововременной территориальности следует из схождения прав на частную собственность, разделения публичного и приватного пространства, а также монополизации сувереном права на легитимное использование насилия – схождение этих факторов породило якобы пространственную демаркацию сфер внешней и внутренней политики, легитимированную взаимным международным признанием. С этой точки зрения генезис нововременной системы государств относится к периоду между Ренессансом и эпохой барокко [Kratochwill. 1986. Р. 51; Ruggie. 1993; Luard. 1992. Р. 174–184]^[200].

Однако собственническое королевство предполагало совсем иную территориальную логику, которая управляла пространственной конфигурацией ранненововременной геополитики. Территориальность оставалась производной частных династических практик накопления территорий и их оборота, что нарушало базовое тождество государства и определенной территории. Поскольку абсолютистский суверенитет был несовершенным, причем сохранялись феодальные и наследственные практики, территория по-прежнему была неисключительной и неединообразной в административном отношении. Разнородность ранненововременных суверенных акторов – наследственных и выборных монархий, торговых республик, конфедераций, аристократических республик, конституционных монархий, городов, сословных государств – исключала их функциональное подобие, не говоря уже о равенстве. Следовательно, формирование нововременной системы государств, основанной на исключительной территориальности, управляемой деперсонализированным государством, следует отнести к XIX в.

Династическая структура межгосударственных отношений непосредственно влияла на изменчивую географию территориальности. Политика междинастических семейных отношений вела к созданию территориальных образований, охватывающих весьма разрозненные регионы – особенно в случае династических союзов, – что определило логику территориального (бес)порядка и поставило под вопрос принцип непрерывности территории и ее стабильность. Матримониальные стратегии и практики наследования, опосредуемые войной, вели к постоянному перераспределению территорий между европейскими принцами. Постоянство территории поэтому исключалось. Единство территории означало не более чем единство ее правящего дома, персонифицированного главой династии. Сохранение территории во времени совпадало с мягкой передачей титула суверена от одной главы династии к другой. Любая вакансия внутри династии угрожала целостности территории монархии и создавала поле для притязаний иностранных правящих семей. Территория не задавала суверенитет, а служила имущественным приложением к династии. Поэтому она вручалась и передавалась в международных отношениях в качестве экономического актива – доступного для передачи по наследству, выплаты компенсаций, для осуществления обменов, предоставления гарантий, передачи, дарования, разделения, контрибуции, возмещения, продажи и покупки [Arentin. 1981; Grewe. 1984. S. 462–463; Klingenstein. 1997. P. 442]. Именно династические интересы, а не интересы нации или государства, определяли логику ранненововременной территориальности [Mattingly. 1988. Р. 108–109, 117–118; Schroeder. 1994. Р. 8].