Миф о 1648 годе: класс, геополитика и создание современных международных отношений

Однако Краснеру не удается извлечь теоретические выводы из своих эмпирических поправок. Он растворяет теорию МО в истории. Его наблюдение относительно того, что «нововременные» институты государственного суверенитета иногда предшествовали Вестфальскому соглашению, тогда как феодальные институты иногда сохранялись и после него, не освобождает его от объяснения этих региональных различий. Они слишком легко приписываются «беспорядку» истории и диахроническим временным рядам формирования государств, шедшего в разных регионах по‑разному. Чтобы осмыслить эти различия, мы должны задать три вопроса. Какова была генеративная грамматика феодальных форм политической власти? Какова была генеративная грамматика нововременного суверенитета? И как мы можем понять регионально расходящиеся и диахронические траектории формирования государств в Европе? Краснеру не удается распознать генеративную грамматику нововременного суверенитета так же, как и донововременных форм политической власти[31]. В период перехода к нововременной системы государств «именно разнородность и неупорядоченные изменения, а не выработка некоей генеративной грамматики, характеризовали институциональное развитие в Европе» [Krasner. 1993. Р. 247].

Это пренебрежение совпадает с отрицанием того, что вообще можно объяснить регионально‑специфичные переходы от средневековых к ранненововременным и нововременным способам организации международной политической власти и геополитического пространства: «Удача и сила, fortuna и virtu, заданные локальными историческими траекториями, особенно в Англии и северной Италии, – вот что привело на практике к политическим структурам, которые могли обеспечить практический контроль над данной территорией» [Krasner. 1993. Р. 257]. Хотя здесь делается намек на две крупные макросоциологические парадигмы возникновения нововременного государства – на тезис военно‑технологического детерминизма и тезис коммерческого развития, – Краснер видит четыре по существу мало чем отличающихся столетия споров и борьбы, в ходе которых складывается нововременной суверенитет, так что, например, основание Европейского Содружества должно, видимо, подчиняться все той же самой логике, присущей более ранним историческим попыткам выйти за пределы принципа государственного суверенитета посредством международных соглашений, контрактов, системы принуждения и налогообложения [Krasner. 1993. Р. 246, 261]. Поэтому Краснер призывает к отказу от широкомасштабных теорий изменения системы, требуя вернуться к тезису об исторической случайности: «В разнородном и подвижном политическом порядке со времен Средневековья до наших дней не обнаруживается никакой глубинной структуры» [Krasner. 1993. Р. 261].

4. Историзирующий конструктивизм

В основном из‑за собственных методологических оснований неореализм и реализм были подвергнуты серьезной критике исследователями, представлявшими разные интеллектуальные традиции (см.: [Сох. 1991; Ashley. 1984; Walker. 1987; Bromley. 1991. Ch. 1; Rosenberg. 1994. Ch. 1; Agnew, Corbridge. 1995]; эмпирическую критику см.: [Schroeder. 1994a, 1994b]). Сохранение реализма и неореализма связано главным образом не столько с теоретической строгостью или объяснительной силой, сколько с тем, что философы науки называют расходящимися «интересами, управляющими знанием» [Habermas. 1987] и теоретической инерцией институциализированных парадигм, позволяющих социализировать молодых исследователей и поощрять повторение, наказывая за критику [Кун. 1975]. Однако даже внутри реалистической традиции возникали возражения, основывающиеся не столько на метатеоретических вопросах, сколько на содержательных проблемах.

Джон Джерард Рагги: права собственности, эпистемы, случайность

Джон Джерард Рагги выдвигает два фундаментальных возражения неореалистической теории международной политики Кеннета Уолца [Ruggie. 1986, 1993, 1998]. Во‑первых, он доказывает, что хотя неореализм и может выстроить теорию способов действия нововременной системы государств, ему не удается объяснить специфику геополитического порядка, существовавшего до Вестфалии. Во‑вторых, он заявляет, что в неореализме есть только «репродуктивная», а не «трансформативная» логика, то есть он не способен выработать широкомасштабную теорию системного изменения, которая объясняла бы «наиболее важное контекстуальное изменение в международной политике этого тысячелетия – переход от средневековой к нововременной международной системе» [Ruggie. 1986. R 141].