Миф о Христе. Том I

С полным правом, однако, может быть задан следующий вопрос: каким образом могло солнце почитаться в Малой Азии в такой именно форме, какая была описана выше? Каким образом пароды Малой Азии могли оплакивать угасание солнца и приветствовать его возрождение, если зима в этой теплой стране вряд ли могла служить поводом к печали, а ночь, дававшая сладостную прохладу после жаркого дня, вряд ли делала уже столь желанным наступление утра ? Невольно напрашивается мысль, что в образах всех упомянутых нами малоазиатских богов мы имеем слияние двух представлений: об умирающей под палящими лучами солнца и вновь нарождающейся растительности и об угасающей и возрождающейся энергии солнца. Слияние этих двух представлений в едином образе и объясняет тот двойственный характер, который присущ божествам Малой Азии[11]. Разумеется, только в такой стране и у такого народа солнце могло занять такое важное место bi мировоззрении, только там и мог возникнуть трагический миф об умирающем и воскресающем солнечном боге, где солнце действительно имело важное значение в человеческом существовании, где люди имели реальное основание для оплакивания солнца, когда оно угасает зимой, и для торжества, когда оно воскресает весной. Но так именно обстояло дело только на Иранском плоскогорье, в гористых местах Малой Азии, так обстояло дело и тогда, когда народы Малой Азии обитали вместе с другими родственными им арийскими племенами в более северной полосе. Таково происхождение Митры, этого «непобедимого солнца» (Sol Invictas), как называли его римляне, этого солнечного героя, который проник в Персию с севера, преодолевая ночь и тьму. На это указывает и самый день его рождения — 25-е декабря, день зимнего солнцеворота. Рождение Диониса, родственного персидскому Митре, тоже праздновалось приблизительно в эти дни, как праздник новорожденного солнца, тогда как египтяне праздновали рождение своего Озириса 6-го января, причем жрецы выносили в этот день из святилища («святая святых») фигуру мальчика и выставляли напоказ всему народу, как образ новорожденного бога. Предположение, что фригийский Аттис проник в Малую Азию из Фракии вместе с переселившимися туда арийцами, вытекает с полной несомненностью из сходства мифа об Аттисе с северным мифом о Бальдере. И действительно, нет никакого сомнения, что встречающийся у Геродота рассказ об Аттисе, сыне Креза, умершем от копья своего друга на охоте за дикими кабанами, является не чем: иным, как двойником мифа об Аттисе, но, ведь, это так похоже на рассказы Эдды о Бальдере, что предположение о тесной связи между обоими сказаниями напрашивается само собой. Супруга Бальдера называется в Эдде Нанной. Нана же, т. е. «мать», была, согласно Арнобию, матерью фригийского Аттиса. Что же касается приставки «Баль» или «Бель» в имени Бальдера, обозначающей «белизну», «блеск», «сияние», то она встречается не только у индо-германских народов, но и у народов Малой Азии в именах их богов, обозначая и тут, и там титул господина и царя, как это мы видим в «Бальдере» англосаксов, в «Бальдуре» северных германцев, в «пане» славян, в «паласе» санскритских наречий, в «пальмусе» лидийцев, в «Беле» ассирийцев, в «Баале» сирийских народностей. Бальдер же, этот бог солнца и лета, является не чем иным, как ипостасью бога Одина, небесного отца, который так же, как Аттис, Озирис и Адонис, умер от кабана. И, подобно тому, как из крови убитого Адониса выросли анемоны, а из крови Аттиса — фиалки, подобно этому из крови убитого Одина должны были вырасти весенние цветы. Во время больших мартовских празднеств в честь Аттиса центром всей обрядности, приуроченной к празднику, являлся столб или пихтовый ствол, убранный фиалками и изображениями Аттиса, в такой же мере символизировавший бога, в какой раньше, в седой древности, это должен был делать человек, олицетворявший божество и предававшийся смерти для того, чтобы оживить угасающие силы природы.

В стихах Гавамала из Эдды Один говорит о себе: «Я знаю, вот уже десять ночей напролет вишу я на колеблемом ветрами дереве, пронзенный копьем, посвященный Одину, я сам — самому себе»[12].