Миф о Христе. Том II

Как известно, в этом направлении недавно с евангелием Луки и Деяниями Гарнак доехал уже до начала шестидесятых годов первого века, куда за ним последовал и Мауренбрехер. Больше того: Велльгаузен отодвигает возникновение евангелия Марка даже в пятидесятые годы. Правда, эти взгляды до сих пор нашли только очень незначительное признание, хотя можно побиться об заклад, что самая новейшая постановка вопроса об Иисусе привлечет им много приверженцев. Между тем, все усилия установить хронологию новозаветных писаний до сих пор приводили к чисто отрицательному результату. По выражению Крика, в этом отношении царит еще «полная анархия»: у каждого теолога имеются свои даты, а евангелия в течение ста лет безо всякого надежного основания передвигались туда и сюда исследователями в пределах 50-150 годов. В таком случае сделанный Вейсом упрек в «полном отсутствии хронологии» является ударом по воде, тем более, что даже Вреде в своем «Messiasgeheimnis» не приводит никаких более точных хронологических данных, да и Вернле относительно евангелия Марка довольствуется простым указанием: «после 70 года». По крайней мере, непонятно, почему это неопределенное указание менее «научно», чем та «хронологическая беспочвенность», в которой провинился Вейс относительно евангелия Марка. Решительность, с какой он на «Маннгеймском собрании протеста утверждал, что это евангелие было написано не после разрушения Иерусалима в 70 году, как предполагал я, а до 70 года, и ссылался при этом на «убедительные доводы» Гарнака и Велльгаузена (14), эта решительность кажется очень странной при наличии той сдержанности, с какой были встречены оба эти исследователя со своим утверждением, не говоря уже о милом игнорировании его собственного хронологического определения его коллегами-теологами.

5. «Своеобразие» и «невозможность измыслить» образ евангельского Иисуса.

Старания исторической теологии простой критикой текста и экзегетикой извлечь из евангелий историческое ядро, оказались, так сказать, молотьбой пустой соломы. В таком случае, при недостатке во всяких объективных основаниях, остается только прибегнуть к своему субъективному чувству и искать здесь неопровержимого довода в пользу историчности евангельского Иисуса. В этом смысле можно понять, прежде всего, велеречивую ссылку на «своеобразие» и «неизмыслимость» фигуры Иисуса.

Что касается, прежде всего, «своеобразия», то это выражение слишком явно служит только для той цели, чтобы личность Иисуса, несмотря на ее, якобы, чисто человеческие и исторические свойства, превознести над всеми остальными людьми и дать нечто вроде возмещения за убыток от потери веры в божественность Иисуса, поэтому на нем не стоит и останавливаться. Даже теолог, вроде Пауля Вильгельма Шмиделя, признает: «Я лично никогда не употребляю по отношению к Иисусу слова «единственен в своем роде» (своеобразен), ибо оно или ничего не говорит, поскольку каждый человек единственен в своем роде, или же его можно понять так, что будет сказано слишком много». А историк Зеек замечает, что каждый человек имеет себе подобного; несравненных личностей в том смысле, как понимают это теологи, не существует. Единственны в своем роде Фауст и Гамлет, Лир и Калибан и им подобные; являются ли поэтому они также и историческими личностями?