Мифогенная любовь каст

Они приблизились. Дворец оказался одноэтажным – всего лишь павильон, предназначенный для небольших балов и обедов. Своей архитектурой он отчасти напоминал дом румынского помещика, где Дунаев встретился с Гугуце, но был изящнее – лепнина казалась легкой и разлетающейся, отсутствовал привкус мрачного запустенья – наоборот, все здесь дышало нарядностью и весельем. Они вошли и отдали цилиндры седому лакею.

Где-то звучал вальс, шумели голоса, звенели узкие бокалы, скрипел сияющий паркет под ногами, инкрустированный разными породами дерева – и все сплошные гербы.

Сквозь распахнутые двери первого зала они вошли в ярко освещенную анфиладу из четырех залов, которые почти целиком удавалось охватить взглядом, входя, так как все здесь виднелось распахнутым и сверкающим. Дамы и мужчины стояли группами, беседуя.

– Как мило, Андрэ, что вы пришли! – сказала по-французски красивая смуглая дама непонятного возраста, протягивая Радужневицкому руку для поцелуя. – А это, я полагаю, ваш друг, о котором мы столько слышали. – Она подняла к глазам лорнет и сквозь его стекла взглянула в лицо Дунаева. Парторгу показалось, что у нее жемчужные глаза, как у бронзовых девушек, которые держат в руках морские раковины.

– Вальдемар фон Дунаев, горячий любитель устриц. – Радужневицкий взмахнул сложенными перчатками, представляя друга. – Он успокоиться не мог, когда прослышал про ваши устричные вечеринки.

– Надеюсь, вам понравится эта маленькая традиция, господин фон Дунаев, – произнесла дама, протягивая руку уже Дунаеву. – Мы собираемся всегда по воскресеньям. По воскресеньям. – Она ласково прищурилась, и ее жемчужные глаза потемнели от доброжелательства. – Вы всегда жданные гости. Здесь, в парке Эполет. По воскресеньям.

Вообще-то Дунаев ни слова не знал по-французски, но все, что говорилось, он превосходно понял. Более того, целуя руку женщине, облаченную в атласную перчатку до плеча, он непринужденно произнес на чистом французском языке:

– Большая честь, княгиня, быть в вашем доме. Не ради устриц я стремился сюда, если только не называть словом «устрица» всякое глубокое и вместе с тем утонченное переживание.

– Что ж, сходство есть, – княгиня прищурилась, и жемчуг ее глаз стал еще темнее. – И устрица, и переживание скрываются в раковинах. И устрицу и переживание поглощают живьем, – княгиня усмехнулась и отошла к следующим гостям.

– Княгиня мила и умна, – сказал Радужневицкий, провожая глазами ее смуглую голую спину. – Здесь собирается элита. Элита особого рода. Дело не в том, что это представители семейств. Я бы разочаровал тебя, знаю, дорогой Вальдемар, если бы затащил в место скопления так называемой «политической элиты», где бессовестные и красноречивые люди играют именами земных властей, столь темных и издающих скверный запах жестокостей и ублюдства. Тебе бы не приглянулась и артистическая элита – ярмарочный близнец элиты политической. Здесь – другое. Но ты сам поймешь.

Дунаев кивнул и взял запотевший бокал шампанского с серебряного подноса, с которым подошел лакей. Он сделал глоток. И вкус и холод напитка – все было таким, как ему хотелось.

– Да, Джерри, после этих нечеловеческих Венгрий действительно нравится все это – эта старина, эта цивилизованность… – произнес Дунаев.

– Называй меня Андрэ, – прервал его Радужневицкий. – Здесь не в чести американизмы. Третий Рейх вот-вот рухнет, все это понимают, но он еще не рухнул и вежливые люди должны соблюдать status quo. Взгляни лучше на портреты… – он взял Дунаева под руку и подвел к стене. Дунаев увидел восемь портретов, причем на всех изображен один и тот же молодой человек, но в разных одеяниях.

– Кто это? – спросил парторг.

– Это Квентин Фарецкий. Он умер, – ответил Джерри.