Мифогенная любовь каст

В соседней зале, действительно, устрицы громоздились в огромных серебряных ладьях среди льда и лимонов. Ладьи перемежались серебряными ведрами, где, тоже во льду, зеленели винные бутылки.

Сухое белое вино пришло на смену шампанскому.

– Твое вино, Вальдо, – подмигнул ему Радужневицкий. – Вино с берегов Дуная. Пей допьяна. Раствори его в себе.

Дунаев всосал в себя живую устрицу. И почувствовал ее морскую силу. Запил вином. Он оказался сидящим между двух дам. По правую руку сидела дама непонятного возраста, но, кажется, старая, которая вскоре стала известна ему как Валентина. От нее шел странный запах паленого шелка, вишневых косточек…

Слева сидела белокурая девочка лет пятнадцати. Ге лицо было бледным, а рот ярким и припухшим. Она представилась: Терри-Окки Винтербер.

На рассвете, что был розов,

Долог, сладок, тёпл и сер,

Целовал я нежно губы

Терри-Окки Винтербер.

Эта девочка из Клана,

Дочь хозяйки Трех Лесов,

Поздней ночью отворила

Для меня дверной засов.

Терри-Окки, я пробрался

Ночью в спаленку твою.

На рассвете оказался

В ослепительном раю.

Запах чая, вкус лекарства,

Где-то бродит белый кот.

Мой язык как гость веселый

Навещает детский рот.

Гость почтительный и нежный,

Гость проворный и простой…

За окошком ветер снежный

Лижет цоколь городской.

Так, между затхлым ароматом Валентины и свежим благоуханием Терри-Окки и сидел Дунаев. Кто-то поднялся во главе стола с бокалом в руке.

– Позвольте произнести несколько слов во славу и оправдание живоглотства, – произнес поднявшийся. – Мы поедаем устриц, которые маленькие, их для нас похитили из прохладных глубин. Есть ли у нас на такое дело право?

Оратор обвел присутствующих взглядом очень темных глаз. И продолжил:

– В наших жилах течет кровь старинных разбойников. Эту аристократическую кровь мы называем голубой. Синим цветом на поверхности тел выделяют вены. Красным обозначают артерии. Артериальная кровь, светлая и неиспользованная, как кровь молодой любовницы, о которой английский поэт сказал: «…the Lightfull and solty blood of her beauty». Столь же свежа и светоносна кровь народа. Наша же синяя кровь – кровь венозная. Кровь, которой предстоит пройти очищение Сердцем. Сердце! Сердце Курчавого! Сердце командира эскадрона моравских гусар – полковника Отто фон Гурвинека! Что ты можешь, Большое Сердце, без помощи агентов глубины – святых устриц? Они родились там, в недрах легкости. За устриц! За Гурвинека!

– За устриц! За Гурвинека! – раздались голоса.

Над столом поплыл звон сдвигаемых бокалов. Дунаев чокнулся с соседками по столу и выпил залпом. Опьянение приблизилось. Он поднял глаза и увидел огромный портрет на зеленой стене. Портрет был так огромен, что Дунаев просто не мог заметить его, когда еще оставался чуть более трезвым. Толстая золотая рама, столь пышная, что казалась жерлом вулкана, разверзалась вокруг полотна, где изображен был мертвый гусарский полковник, лежащий во льду. Лицо гусара чуть светилось сквозь лед, неожиданно детское, мальчишеское, в круглых очках. Над высоким бледным лбом курчавился гусарский чубчик, как у Дениса Давыдова.

– Вы узнали господина, который произносил речь? – наклонилась к уху Дунаева Валентина. – Это Зео Ванденстайн.

В усадьбе Биттерби родился кривоногий мальчик,

В усадьбе Горькая Пчела.

Там есть один стеклянный зальчик,

Где леди сына родила.

Хозяин черепах с повелителем яблок

Над колыбелькою склонялись.

Его прадедом был князь Ум,

Собаки Юга – дядьями.

Его нарекли Зео в честь верхней бездны,

Темный парк назначили быть его сердцем,

Красный с золотом забор стал его пальцами.

В усадьбе Горькая Пчела родился Зео Ванденстайн!

Он был землей своих внучат —

Кусков башкирского ледка,

Он был алмазный самокат,

И крики челяди сквозь сад,

Как сто, как двести лет назад,

Они кричали в темный сад,

Что леди сына родила.

Кто-то подхватил Дунаева под руку и увлек Дунаева в следующую залу анфилады. Здесь что-то затевалось. Гости с бокалами в руках рассаживались на стульях вокруг огромной деревянной миски, расписанной аляповатыми цветами. Миска занимала весь центр залы.