Мифы

Нам не хочется видеть во всей этой картине развития только картину порчи, иллюстрацию общего падения древней образованности и умирания старой культуры. Дополнение мифологического сборника общеобразовательным материалом полезно для читателей и вполне соответствует духу позднеантичной и раннесредневековой учености (какой мы видим ее у Исидора Севильского или Кассиодора, к сочинению которого «Мифы» текстуально близки в одном месте — фаб. 274), а каталоги совершивших одинаковое преступление или подвергшихся одинаковому несчастью заставляют задуматься об общности и различии ситуаций и проясняют, таким образом, смысловые механизмы сюжетосложения мифа. Даже прямые и несомненные ошибки переводчика или переписчика, когда на место имени малоизвестного персонажа подставляется имя более известного или просто упоминавшегося несколькими строками или фабулами выше, часто не только обедняют материал потерей старой информации, но и неожиданно обогащают, внося новую. Такое нечаянное обогащение старой и поднадоевшей трагической фабулы происходит, например, когда Менекей, принесший себя в жертву во время осады Фив Семерыми, оказывается в результате ошибки отцом Иокасты (фаб. 67)[21]. Не менее любопытны ошибки, налаживающие новые связи между старыми сюжетами (когда, например, Фоант из «Ифигении в Тавриде» оказывается спасенным отцом Гипсипилы — фаб. 15, 120) и представляющие непреднамеренную аналогию трагедийного «узнавания» известного в неизвестном. Приводить все места, в которых комментаторы отмечают ошибку (часто бессмысленную, но иногда приводящую к любопытным результатам) — значит перечислить треть всех фабул; а когда ошибку Гигина повторяют позднейшие латинские мифографы (см., напр. фаб. 7 об Эпафе), тогда она окончательно становится из ошибки самостоятельной версией. Трудно отрицать, что путаница и оговорка являются вполне «законными» путями развития устного мифа (хотя бы потому, что их результаты никогда не смогут быть отделены от «правильных» пересказов); сложнее признать такую же правомерность за опиской в истории мифа литературного.

Поздние латинские мифографы — Фульгенций, Лактанций Плацид, схолиасты Германика, трое Ватиканских мифографов — не только заимствовали из Гигина отдельные сведения, но и выписывали целые отрывки[22], подражая ему в стиле и в композиции. Так книга, вряд ли замеченная образованными людьми после ее выхода в свет, стала через 150-200 лет классическим образцом «жанра» и оставалась им и впоследствии, в Средние века[23].

Порядок фабул: композиция книги

Самым запутанным вопросом, связанным с процессом переработки «Мифов», является вопрос о порядке фабул. Не вызывает сомнения, что фабулы во Фрейзингском кодексе перепутаны[24]; наиболее очевидным доказательством этого является то, что фабула 137 («Меропа») оказалась разорвана пополам и вторая половина ее присоединена к фабуле 184 («Пенфей и Агава»), которая сама при этом оборвана — в ней далее должно было говориться об убийстве Агавой Ликотерса, упомянутом Гигином в каталоге «мужеубийц» (фаб. 240), составленном, как говорилось выше, по материалам самой книги. За оборванным началом «Меропы» в рукописи начинается явно неуместный здесь цикл фабул о богах и раннейших стадиях мифической истории.

Эти обстоятельства служили отправной точкой для работы издателей Гигина по восстановлению «исходной» композиции книги. Эта работа была начата в издании Б. Бунте, продолжена К. Бурсианом[25]; наибольшие усилия приложил к ней М. Шмидт, расположивший фабулы в совершенно новом порядке и предпославший им многостраничное предисловие, целиком посвященное обоснованию этого порядка. Однако результаты этой работы не были убедительны[26], и новейшие издатели Гигина Роуз и Маршалл вернулись к порядку фабул Фрейзингского кодекса; в таком же порядке они следуют в настоящем переводе.