Мифы и загадки Октября 1917 года

Ни казачество, ни иногородние не спешили обеспечить «добровольцев» всем необходимым. Деникин писал: «Мы просили крова, просили жизненных припасов – за дорогую цену, не могли достать ни за какую цену сапог и одежды, тогда имевшиеся в станицах, для босых и полуодетых добровольцев; не могли получить достаточного количества подвод, чтобы вывезти с Аксая остатки армейского имущества… Скоро на этой почве началось прискорбное явление армейского быта – «самоснабжение».

Лишь угрозами жестоких наказаний и расстрелов «добровольцы» добивались ночлега в казацких станицах. Деникин вспоминал: при вступлении в станицу Аксайская, «добровольцы» узнали, что «казаки держат нейтралитет и отказываются дать ночлег войскам. Казакам было сказано: «Вы решайте поскорее, а то сейчас приедет Корнилов – он шутить не любит: вас повесит, а станицу спалит».

О том, что подобные угрозы могли стать нешуточными, свидетельствуют строки из повести Романа Гуля. Раз корниловцы вступили в кубанскую станицу Лежанка и остановились в одной из хат. Увидев фотографию молодого солдата, размахивающего на коне шашкой, Роман Гуль спросил хозяйку: «Это сын ваш?». «Сын», – шамкает старуха. «Где он?» «Ваши прошлый раз убили».

Из рассказа женщины становится ясно, что ее сын вернулся с «турецкого хронта» и жил мирной жизнью. Когда в станицу ворвались корниловцы, старая женщина вспомнила, что в доме есть патроны, и сказала сыну, чтобы тот выбросил их от греха подальше. «Ванюша, выброси… взял он пошел, а тут треск такой, прямо гул стоит… вышел он на крыльцо, а ваши во двор бегут… почуяла я недоброе, бегу к нему, а они его уже схватили, ты, кричат, в нас стрелял!.. он обомлел, сердешный (старуха заплакала), нет, говорит, не стрелял я в вас… я к ним, не был он, говорю, нигде… а с ними баба была – доброволица, та прямо на него накинулась… сволочь! кричит, большевик! да как в него выстрелит… он крикнул только, упал, я к нему, Ваня, кричу, а он только поглядел и вытянулся… Плачу над ним, а они все в хату – к жене его пристают… оружие, говорят, давай, сундуки пооткрывали, тащат все… внесли мы его, вон в ту комнату, положили, а они сидят здесь вот, кричат, молока давай! хлеба давай!.. А я как помешанная – до молока мне тут, сына последнего ни за что убили» Старуха заплакала, закрывая лицо заскорузлыми, жилистыми руками».

Гуль писал: «В тот день был «великий четверг». В церкви слышалось пение. «Тут служба, а на площади повешенные», – тихо говорит товарищ. «Кто?» «Да сегодня повесили комиссаров пленных».

Корниловцы пленных не брали. Гуль вспоминал бой за станицу Новодмитриевская: «Во главе с Корниловым ворвались в станицу. Сонные большевики, захваченные врасплох, взяты в плен. На другой день на площади строят семь громадных виселиц. На них повесили семь захваченных комиссаров».

Рядовых красноармейцев расстреливали. Гуль писал: «Из-за хат ведут человек 50–60 пестро одетых людей, многие в защитном, без шапок, без поясов, головы и руки у всех опущены. Пленные. Их обгоняет подполковник Нежинцев, скачет к нам, остановился… «Желающие на расправу!» – кричит он. «Что такое? – думаю я. – Расстрел? Неужели?». Да, я понял: расстрел вот этих 50–60 человек с опущенными головами и руками. Я оглянулся на своих офицеров. Вдруг никто не пойдет, пронеслось у меня. Нет, выходят из рядов… Вышло человек пятнадцать. Идут к стоящим кучкой незнакомым людям и щелкают затворами.

Прошла минута. Долетело: пли! Сухой треск выстрелов, крики, стоны. Люди падали друг на друга, а шагов с десяти, плотно вжавшись и расставив ноги, по ним стреляли, торопливо щелкая затворами. Упали все. Смолкли стоны. Смолкли выстрелы. Некоторые расстреливавшие отходили. Некоторые добивали прикладами и штыками еще живых. Вот она, гражданская война: то, что мы шли цепью по полю, веселые и радостные чему-то, – это не «война». Вот она, подлинная гражданская война».

Такое повторилось и после боя за казацкую станицу Выселки: «Впереди взяли пленных. Подпоручик К-ой стоит с винтовкой наперевес – перед ним молодой мальчишка кричит: «Пожалейте! Помилуйте!». «А… твою мать! Куда тебе – в живот, в грудь? Говори…» – бешено-зверски кричит К-ой. «Пожалейте, дяденька!» Ах! Ах! Слышны хриплые звуки, как дрова рубят. Ах! Ах! И в такт с ними подпоручик К-ой ударяет штыком в грудь, в живот стоящего перед ним мальчишку. Стоны… Тело упало. На путях около насыпи валяются убитые, недобитые, стонущие люди…»

«Еще поймали. И опять просят пощады. И опять зверские крики. «Беги… твою мать!». Он не бежит, хватается за винтовку, он знает это «беги». «Беги… а то!». Штык около его тела, инстинктивно отскакивает, бежит, оглядываясь назад, и кричит диким голосом. А по нем трещат выстрелы из десятка винтовок, мимо, мимо, мимо… А он бежит… Крик. Упал, попробовал встать, упал и пополз торопливо как кошка. «Уйдет!» – кричит кто-то, и подпоручик Г-н бежит к нему с насыпи. «Я раненый! Раненый!» – дико кричит ползущий, а Г-н в упор стреляет ему в голову. Из головы что-то летит высоко-высоко во все стороны».