Миг единый

— Я тебя знаю… Я тебя знаю… Я знаю… Столовая! Ты! С запахом в цех уж приходил… Свадьба сына была? А?! Я простил тогда… А ведь опасный сигнал, ой опасный. С этого все и начинается! — И внезапно Шергов забарабанил сразу обеими ладонями по столу, плечи его мелко задрожали, лицо покрылось каплями пота, и он уж не кричал, а визжал: — Не дам! Не дам завод губить! За каждый гвоздик спрошу! В нем пота, крови — за века скопилось. За все, за все под ответ!..

Это была истерика, припадок, наступивший как сильная нервная разрядка после тяжкого напряжения в цехе; все сидящие в кабинете замерли, боясь шевельнуться, придавленные гнетом вины перед этим беснующимся человеком, начальник цеха смотрел на Шергова с такой жалостью и такой глубокой виной, что мог и сам повалиться без памяти. «Надо кончать», — жестко подумал Николай Васильевич и хотел уж подняться, чтобы привести в чувство Шергова, как дверь со стуком отворилась, и в кабинет вбежала Надя, раскрасневшаяся, простоволосая, цветастый платок сползал с ее плеч; она единым взглядом своих жгучих глаз охватила кабинет и властно прикрикнула:

— А ну, все отсюда!

Быстро подошла к Шергову, порывисто охватила его за плечи, прижала к себе, и он сразу же затих под ее рукой; те, кто сидели за столом, торопливо пошли к выходу, а начальник цеха все стоял, удрученный и растерянный. Надя коротко взглянула на него, прикрикнула:

— И ты отсюда! Быстро!

Он тяжело выдохнул и пошел, переваливаясь, к дверям, а Надя, прижимая Шергова к себе, повела в угол, где был умывальник, приговаривая по пути:

— Затихни, затихни… Все хорошо. Ну, вот так… Давай-ка я тебя умою. Ишь весь какой мокрый. Ну, вот так, сейчас помоемся и рубаху сменим. Тут у тебя в шкафчике есть, я сама клала. Слава богу, мне Анна Марковна позвонила, а то бы ты тут… Потом с недельку бы и провалялся, промаялся… Эх ты, горе мое… Да нет же, ты не дергайся, я сама…

Она омыла ему лицо и руки, обтерла, достала из аптечки, висевшей тут же в углу, зеленку и пластырь, прижгла ссадину, заклеила, потом достала из шкафчика белую накрахмаленную рубаху, обрядила его; все это она делала уверенно и ловко, и было нечто материнское во всех ее движениях. Шергов покорно подчинялся ей, и, когда она застегнула на резиночке галстук под воротником его рубахи, он склонился к ней, чтобы благодарно поцеловать, но Надя опередила его, охватила за шею и поцеловала жарко, прижавшись всем телом.

Николай Васильевич наблюдал за ними, и в нем закипало раздражение: истерика Шергова, эта странная домашность, которую внесла с собой Надя в директорский кабинет, были уж слишком сентиментальны и чужеродны привычному для него деловому ходу событий, он не принимал этих отклонений душой, его возмущало и другое: как и в третьем цехе, так и здесь, в кабинете, Шергов делал вид, будто вовсе не видит Николая Васильевича, а сейчас в эту игру включилась еще и Надя.

«Хватит быть наблюдателем, — строго подумал он. — Пора все брать в свои руки…» И в самом-то деле — пришла пора командовать, иначе дело, по которому он приехал, затянется, а ему твердо был определен срок до пуска — три дня.

Он подождал, пока Надя и Шергов оторвались друг от друга, и тогда уж властно и спокойно сказал:

— Ну, вот что, сегодня в семнадцать совещание всего инженерского состава. Пуск цеха — на завтра, к вечеру. Командую я. Объяви всем начальникам участков — совещание в цехе.

Шергов слушал внимательно, теперь он был спокоен, собран, более того, от него исходило некое благодушие, будто и не было ничего такого, одни радости.

— Хорошо, — спокойно ответил он и стал что-то помечать на настольном календаре.

И тут вмешалась Надя:

— А что же это вы, Николай Васильевич, нами брезгуете? Вчера я вас к обеду ждала, — не явились. И сегодня не собираетесь? Вы ведь к Антону небось не только как к директору приехали. Он мне много про дружбу вашу рассказывал… Видать, жизнь у вас тогда непресная была, — я слушала, завидовала… А что я вам скажу: был года три такой случай, из области на Антона крепко сели, еще чуть-чуть, считай, и сняли бы. Так я говорила: поезжай вон к Николаю Васильевичу, если вы такие друзья были, — поможет. Так он на меня ногами стучал, никогда не стучал — а тут… Очень он вашу старую дружбу бережет и корысти от нее не хочет. Это я вам прямо говорю, чтобы вы худого не подумали. Потому — милости прошу к нам на рыбные пироги. Между прочим, они в печи уже дозревают, — и она улыбнулась; он впервые увидел, как она улыбнулась — ярко, сочно, обнажив крепкие, ровные зубы.

9