Миг единый

— Вот, Николай Васильевич, пожалуйста, позиция директора. А между прочим, наш трест по области третье место держит, и если бы не было у нас такого заказчика — полного самодура, взяли бы и первое место. Что получается? Его же куратор по качеству принимает работу, а он идет следом и приемные акты рвет… Молчи, Антон, молчи, пока я говорю. Я ведь, Николай Васильевич, постарше его буду и права кой-какие над ним имею, но он полный неслух. А дело тут вот в чем. Я ведь, как и Антон, всю жизнь в Высоцке, только на войну сходил. И пошли мы на нее с отцом Антона. Был я тогда мальчишкой, а Петр Савельевич — человек опытный, тертый. Вот возле него я и держался. Очень он был мужественный. Ранен был смертельно у меня на глазах и, считайте, на руках моих и умер. Так вот, Петр Савельевич перед смертью мне наказал: «Я тебя тут, Леня, опекал, уму-разуму учил, так ты, если домой вернешься, моего Антона не забудь, стань для него вроде старшего брата и наставника». И эти слова Петра Савельевича для меня — закон. И если Антон институт кончил, то тут и мое какое-то участие есть… Да ведь я его этим, как куском хлеба, не попрекаю, и в черной неблагодарности не виню. И вспомнил только для того, чтобы все дальнейшее было понятно. Расхождения наши начались, как этот новый цех заложили. Он заказчик, я подрядчик, и понеслось. Сначала просто ссорились, потом он мне пакости стал строить, да я к ним быстро привык, внимания не обращаю, закаленный. Могу и мимо пропустить всякие невыдержанные крики. Но я, Николай Васильевич, за него опасаюсь, потому как обнаружилось: он дела с большим размахом не понимает. Он даже и сообразить не может, что хозяйственник должен быть не только специалистом, но еще и дипломатом, и смысл этой дипломатии, хоть и с виду простой, не каждому дано постичь. А состоит он в том, прошу прощения за откровенность, чтобы твоими делами и наверху были довольны, и на месте счастливы. Вот этой самой истины Антон ну никак понять не может, и отсюда вся беда. Его и наверху не жалуют, и тут клюют. То, что он за каждый камешек, как за свое личное, переживает — это, может быть, и хорошо, но, честное слово, не директорское это дело бегать по цеху и каждого слесаря за рукав дергать. Нетерпимый он, Николай Васильевич, человек… Колючка, шиповник…

— Не трогай его, Леня… Ты что-то разговорился, остынь и не трогай…

— Пардон, Надюша… Тысячу извинений. Всегда ценю, когда ты на его защиту кидаешься. Но его как личность трогать, ей-ей, не хотел. Как личность мне он симпатичен, хоть и нервный…

— Ну и ладно, о его нервах — моя печаль. Ну, что же это никто о пироге не скажет? Или не понравился? Ну, спасибо, Николай Васильевич. Я вам еще кусок… И тебе, Леня? Вот и ешьте, да поменьше спорьте, а то хуже ребятишек. Наши еще в школе, Николай Васильевич. Двое у нас, погодки. В следующий раз зайдете, познакомитесь. Сейчас я еще чайку поставлю…

— Да-а, ничего не скажешь, оратор ты у нас, Леонид Кириллович, первейший. И что же это выходит: по твоей мерке я, Шергов, самый ничтожный в Высоцке человек. Ну, уж если ты такой большой хозяйственник, то, может быть, припомнишь да прикинешь: каким завод был, когда я его принял, и что с ним сейчас. Не ради хвастовства, до передового предприятия заводу нашему еще, конечно, далеко, но ведь был он когда-то на грани полного развала и выпускал изделия — заведомый брак. А ведь, чтоб спасти завод, немало труда надо было положить. Не так ли? Не ты ли мне говорил когда-то: только с твоей настырностью и можно было эту развалившуюся телегу из лужи вытащить. Было? Было!.. Так что же сейчас? Стало модно Шергова ругать, и ты туда же подключился. Ну, я эту моду пережду. Вот пустим цех… Конечно, мы с ним зашились, и в этом большая наша беда. Так не зашились бы, если б, опять же, вы по-настоящему строили и не приходилось по десять раз переделывать…