Миг столкновения

– Слушай, а что за проблема у Хайаши? Он женат, верно?

– Был женат. Его жена и дочь погибли в автокатастрофе. Мне тогда было лет семь. Может, восемь. Дочь Хайаши уже училась в колледже.

Рука сама взлетает к лицу. Боже, как стыдно! Я могу только шептать.

– Он потерял всю семью? Бедный!

– Не всю. У Хайаши остался сын. Он уже взрослый, женат, дети есть, наверно. Он в Портленде живет.

Думаете, я мигом прощаю офицера Хайаши за совет смириться? Осознаю, что у него-то все права такие советы давать? Ничего подобного. В голове крутится единственная мысль – сколько в мире бессмысленных бед; сколько невозможного, ничем не оправданного горя.

Смотрю на океан. Волны откатываются и снова затопляют полосу прибоя, пена бурлит меж камней. Решишься упасть прямо в воду – потребуется как следует разбежаться, да еще чтобы направление ветра было подходящее. Если прямо с утеса сигануть, без разбега, угодишь на скалы. Впрочем, есть способы и похуже. Тут, по крайней мере, гарантировано ощущение полета; даже не полета, а парения. А умрешь от удара. По крайней мере, так считается. Быстрая смерть. И все-таки страшно до мурашек.

– Джонас, если бы ты решил покончить самоубийством, ты бы какой способ выбрал?

Джонас молчит. В лицо ему не смотрю, даже не поворачиваюсь. Плевать, какое там у него выражение, шокирован он, осуждает меня, обиделся или еще что.

– Господи, Вив. Не знаю. Никогда об этом не думал.

Кто бы сомневался. Благородный Джонас, чувствующий Ответственность перед Семьей. Такие о самоубийстве и не помышляют.

– Я просто так спросила, чисто гипотетически.

Проклятая деликатность. Наплюй на деликатность, Вив; наплюй, говорю! Какая тебе разница, кто и сколько рубцов прячет? Потому что несправедливо ведь: борешься, борешься с демонами, а тебе пытаются внушить, будто бы все остальные – нормальные, и в жизни ни единой дурной мысли у них не возникло. Я-то знаю: эти, нормальные, тоже лежат ночами без сна, терзаются из-за жестокости мира и неизбежности смерти; смысл ищут. А вовсе не просто так мечтают на розовом пони на работу ездить и чтоб сама работа – дегустировать тортики.

– А в рай ты веришь, Джонас?

Сама себя я считаю неверующей в Бога, потому что в церковь не хожу. Но и других за это не осуждаю. Пусть себе верят, лишь бы вреда не было. Только, если я в Бога не верю, почему я регулярно обращаюсь к некоему высшему существу? «Помоги», – прошу я шепотом. А то, бывает, злюсь за свою судьбу на высшее существо. «Это же несправедливо! – говорю. – Ужасно несправедливо. За что ты так со мной?» Выпадают дни, когда я верю в реинкарнацию, а иногда – и в рай, каким его описывают взрослые малым детям – с золотыми улицами, ангельскими хорами и вечным счастьем. А бывает, я ни во что не верю, потому что жизнь – вроде хода, который червяк в яблоке проел, и ничего не исправишь, и никто нам, людям, не поможет.

– Мне бы хотелось верить в рай, – после паузы говорит Джонас.

– Хотеть и верить – разные вещи.

– Да, разные.

Он вздыхает. Похоже, эта мысль его посещает с мучительной регулярностью.

– Я и сам знаю.

Вот так ему, так. Я из него высосала энергию, он теперь даже улыбку натянуть не сможет. Вообще, если хочется человека добить, я лично рекомендую разговоры о смерти и Боге. Действует безотказно.

Волны накатывают на скалы и разбиваются вдребезги; накатывают и разбиваются. Грудная клетка грозит дать трещину с левой стороны. Сердце – странная зверушка. Поглядеть – просто толстая мышца с несколькими трубками. Иногда мне кажется, что мое сердце сделано из резины, а жизнь растягивает его, крутит, вертит, вот оно и корчится от боли. Именно поэтому львиная доля времени, которое я провела на этой планете, наполнена болью. Наверно, лучше было бы иметь фарфоровое сердце. Чуть что – оно падает и разбивается. И не стучит больше. Все, конец. Так нет же. Мир его когтит, а оно от боли заходится, кровью истекает, но продолжает колотиться.

Сильвия нюхает цветы, чихает. Подползаю к Джонасу, устраиваюсь у него на коленях. Забираюсь на колени, как маленький ребенок. Джонас обнимает меня, я прижимаюсь щекой к его теплой шее. Не важно, в какой рай ты веришь – все равно твое время на земле рано или поздно истечет. Важно только одно: вслушиваться в шум прибоя, в крики птиц, что парят над Тихим океаном. Да, только это. А еще – чувствовать, как пульсирует под твоей щекой артерия на мальчишеской шее; а еще – вдыхать океанский воздух. Пока можешь, конечно; пока тебе позволено. Пока время не вышло.

– Джонас, – шепчу я. – Можешь ты сегодня ко мне прийти? Ночью?

Он отвечает почти без раздумий:

– Могу. Главное, предупреди Сильвию, чтоб шум не поднимала.

* * *

Я впускаю Джонаса, когда мама уже закрылась у себя в спальне. Лежим на смятых простынях. Пушистый бок спящей Сильвии ходит ходуном в изножии кровати. Сильвия похожа на пончик, щедро посыпанный сахарной пудрой. Мы с Джонасом долго не можем заснуть, возимся, по ухабистой дороге продвигаемся к умиротворению. Мы похожи на дымок над чашкой чаю – вертимся, выгибаемся, меняемся местами. Нет нам покоя.