Миг власти московского князя

— У нас, если кто забыл, уговор такой. Мы никого не держим, — как бы оправдываясь, ответил Кузька и развел руками.

— Так и что с того? Уговор-то уговором, — упрямо забубнил конопатый, — а я чтой-то не хочу, чтоб меня в ночи прирезали!

— Да, Кузьма, поспешили мы, — донесся от кост­ра хриплый голос, — не надо было его отпускать.

— Да–да, не надо, — поспешно откликнулся отрок.

— Порядок не мной заведен, — упрямо стоял на своем Кузьма, — сами решали, что никого неволить не станем, и в том клятву–роту давали.

— Что клятва? Князья вон сколько раз друг другу в дружбе–верности клялись, крест целовали, а при удобном случае мечи скрещивали без промедления. А нам кто предателя наказать помешает?

— Так то князья! — попытался возразить кто-то, сильно испугавшийся за свою жизнь и тоже догадав­шийся, что хочет услышать от сотоварищей Кузька. Он собрался было продолжить свою мысль, сказать, что если уж князья клятвы нарушают, то им, бродням, это делать и вовсе не возбраняется, да осекся. Вспом­нил, как недавно главарь говорил, что, в отличие от хо­лопов, князей да бояр, бродни по своим законам живу и законов тех неписаных не нарушают, а тех, кто дерз­нет, карают нещадно.

— Наше слово! Как скажем, так и будет! И ты уж прости, Кузьма, здесь ты нам не указчик! — выговари­вал строго хрипатый, отлично понимая, что нужно сейчас главарю ватаги. — Он не одному тебе угрожает, а всем нам, а потому и предлагаю не дать ему уйти, чтоб он свое дело черное не сотворил!

— Это как? — спросил кто-то робко.

— А порешить его, — срывающимся голосом гром­ко прошипел отрок и махнул рукой, будто отважно ру­банул мечом по невидимому противнику.

— Эх ма! — раздался чей-то возглас в неожиданно наступившей тишине.

— А что? Может, тем себя от беды спасем? — про­говорил задумчиво Кузьма, исподлобья разглядывая окружающих.

— Конечно, спасем, — подхватил конопатый. — Ишь чего захотел, чтобы мы, птахи вольные, горбати­лись как холопы! Не бывать тому!

— Птахи вольные, — повторил кто-то.

— Да–да! Они не пашут, не сеют — все Бог дает, — за­тараторил отрок, скаля в улыбке кривые желтые зубы.

— А мы сами, что хотим, берем, — поспешно доба­вил хрипатый, — и не птахи, а волки мы и свое логови­ще защищать должны. Никто, кроме нас, его не защи­тит, не на кого нам рассчитывать, а потому и разгово­ры нечего вести, а следом за изменником спешить надо да и порешить его! — резко закончил он и возмущенно пробубнил под нос: — Ишь, птах нашел! Счас запорха­ем, крылышками замашем!

— Ну, раз так все решили, значит, так тому и быть, — как бы нехотя согласился Кузька и, подозвав к себе хмурого здоровяка, приказал отправиться за ушедшим.

«Эка, дело-то как обернулось», — думали притих­шие ватажники, наблюдая за Кузькой, который что-то тихо объяснял непонятливому здоровяку.

После того, как здоровяк, прихватив лежащий в стороне топор, ушел, Кузька, чтобы отвлечь сотова­рищей от мрачных мыслей, сделал вид, что уже забыл о неприятном и незначительном происшествии, заго­ворил бодро. Похахатывая, вспоминал он об удачных деньках, когда ватаге удавалось неплохо поживиться, даже попытался затянуть любимую песню:

Не шуми, мати, зеленая дубравушка,
Не мешай мне, добру молодцу, думу думати.
Мне заутра к князю грозному во допрос идти…

Выводил он старательно, однако его мало кто под­держал, и песня не полилась, хватая за живое и пере­ворачивая загрубевшие души, как бывало прежде, когда ее подхватывали все, а быстро смолкла, и Кузь­ка снова стал говорить о прекрасном вольном житье–бытье…

Об этом случае Кузька вспоминал часто, вот и те­перь всю дорогу до Москвы ему в голову лезли слова, сказанные тогда упрямым мужиком. Как не хотелось, но главарь был вынужден признать, что и в самом деле душа его, видно, закаменела, ведь уже давно не трога­ла ее ни чужая беда, ни чужая боль. Не просыпался Кузька от страшных видений, не вскрикивал, как не­которые из его ватажников, во сне. Лишь изредка ему вдруг чудилось, что его очередная жертва смотрит на него теми же удивленными глазами, какими смотрела на своего убийцу дочка приютивших его людей. А по­скольку Кузька Косой все реже сам участвовал в набе­гах, все чаще оставаясь в логовище, ожидая, когда его сотоварищи приволокут награбленное, то и взгляд этот он видел не часто.