Миг власти московского князя

— Угадали, мама. Но только был мой суженый и лицом пригож, и богат, и знатен. И палаты у него вы­сокие да светлые. Окна стрельчатые да узорчатые, а ставни кожами красными обитые, — принялась рас­сказывать Мария, смотря вокруг себя зачарованным взглядом и видя не убогое жилье, а богатые хоромы. — И по садам, что окрест тех палат растут, не коровы да гуси разгуливают! Меж дивных деревьев с плодами спелыми и цветов красоты неописанной с запахами дурманящими похаживают важно звери невиданные. А по саду тому песни нежные льются, их птицы с рас­чудесными голосами выводят. Ах, а яства какие на стол ставили! Такие, что и словом не сказать. А меня‑то он на руках носил. Ладой своей величал. Шелками и каменьями самоцветными, ожерельями жемчужными одаривал!

Мать молча слушала дочь, с упоением рассказывавшую удивительную сказку, которой, как хорошо знала Ульяна, никогда не суждено стать былью.

— Отдохнула ты, видать, неплохо в райских ку­щах, а теперь пора за дела приниматься. У нас с тобой челяди нет, чтоб кушанья сготовили и на столы поста­вили. К тому ж нынче еду отцу тебе нести. Малой наш в таком мареве заплутать может, а потом ищи его, — проговорила мать холодно, вернув дочь на грешную землю.

Мария ничего не сказала в ответ, лишь улыбнулась загадочно. Она чувствовала, что нынешний сон скоро–скоро сбудется. Ей так хотелось, чтобы случилось это уже сегодня. Вот только увидеться бы со своим нена­глядным! А там будь что будет. И вдруг до ее сознания дошли слова матери, собиравшейся послать дочь на торг. «Так ведь немудрено и разминуться с сужен­ным», — как громом поразила ее страшная мысль. Что ж делать? От волнения сердце ее колотилось, щеки разрумянились, а руки стали сами не свои и едва не выронили вытащенный из печи горшок с разопревшей полбой[55].

Все утро Мария не находила себе места, то и дело бегала к калитке и выглядывала на улицу. Мать, заме­тив это, даже хотела спросить, кого дочь надеется вы­смотреть, но передумала. «Видно, уверовала в сон свой и теперь ждет, что жених ни свет ни заря к воротам на белоснежном коне явится», — решила Ульяна и заня­лась своими бесконечными делами.

Ближе к полудню солнце наконец‑то с трудом стало пробиваться сквозь нависшую над городом пелену, ко­торая постепенно редела, но все еще мешала дневному, светилу разгореться в полную силу. Ульяна посмотре­ла на светлый диск, повисший в молочном мареве, и позвала дочку, опять о чем‑то шептавшуюся с баб­кой. Привалившись спиной к теплой печи, Лукерья наблюдала за ползающим у ее ног младшим внуком.

Без слов поняв, что пора отправляться в отцовскую лавку, Мария подошла к матери, грустно посмотрела на приготовленный ею узелок и, ничего не сказав, бы­стро кинулась к себе в закуток.

Звякнули открываемые запоры, глухо стукнула крышка сундука, и через несколько мгновений Мария предстала перед удивленной матерью.

На плечах дочери красовался большой белый баб­кин платок, который прикрывал старый, местами вы­тертый кожушок. (Ульяна сразу вспомнила, что еще прошлой зимой задумали справить Марии новый. Все откладывали «на потом», а уж когда почти собрались, отец, разозлившись на своенравную дочь, которая от­казала завидному жениху, сказал, что она и в этой оде­жонке зиму проходит.) Марьины тугие темные косы, переплетенные яркой тесьмой, выделялись на фоне платка, по краю которого вились тонкие, вышитые красной нитью веточки. Платок этот бабка берегла пу­ще глаза, поскольку был он единственной вещью, со­хранившейся с далеких дней ее молодости. Залюбовав­шись дочерью, которая, кажется, похорошела больше прежнего, мать не сразу обратила внимание на то, что девичью голову украсила почти новая беличья шапоч­ка, которую Мария доставала из сундука только по праздникам, а из‑под шапочки свешиваются колты, но не те простенькие, что она носила раньше, а новые, дорогие, изготовленные с большим мастерством.

Дочь, все так же не говоря ни слова, быстро подо­шла к столу, взяла узелок и направилась к двери.

— Куда это ты так вырядилась?! — словно очнув­шись, бросила Ульяна вдогонку дочери.

— Так ведь праздник, мама! Масленица, — спо­койно и весело ответила та, лишь на мгновение обер­нувшись, и тотчас скрылась за дверью.

Ульяна, в последний миг заметившая, что и запона[56] на дочери праздничная, некоторое время в недо­умении смотрела на захлопнувшуюся дверь, а потом повернулась и вопросительно уставилась на свою мать. Та словно нарочно уставилась на внука.

— Что это за тайны у вас с Марьей, — спросила Ульяна.

— Какие такие тайны? Нет никаких тайн, — ото­звалась Лукерья.

— А плат? — не унималась ее давно повзрослев­шая дочь.

— А что плат? — будто не понимая, о чем речь, пе­респросила мать.

— Помнится, что вы его мне даже в руки брать не разрешали, а тут? На тебе, внучка, носи, красуйся! — с запоздавшей на годы обидой, явно слышимой в голо­се, пояснила Ульяна.