Миг власти московского князя

— Князь он! Дура бестолковая! — не выдержала Лукерья. — Куда он Марью теперича погонит! Вот по­раньше‑то мог. А теперь наверняка жить ей в его хоро­мах! Ты про Малушу‑то хоть вспомни! Что с ейным сынком, от князя Святослава Игоревича прижитого стало! А–а, то‑то и оно! Князем Владимиром стал! Даже и ее имя за столько‑то годков из памяти не истерлось. Чем наша Марьюшка хуже той Малуши?

— Это ты, старая, запамятовала, что Малуша тоже не простых кровей, а дочка князя древлянского. Да и к тому же мать у князя Святослава умная была, она его и на путь наставила, чтоб своего сынка, прижи­того от наложницы, не забыл. А наш‑то князь! Один-одинешенек! Ни отца, ни матери. Братьев и тех горо­хом по земле рассыпало, — бубнила Ульяна, не желая поверить вроде бы разумным доводам.

— Вот то‑то и оно, что один–одинешенек Михаил Ярославич! — ласково проговорила Лукерья. — Марь­юшка ему сыночка родит, вот и не будет он одиноким. Чай, родная кровинушка! А про то, что Малушка кня­жеского рода, такую сказку наверняка опосля приду­мали, чтоб смерды надежд не имели дочек своих за князьями пристроить, — зло ухмыльнувшись, добави­ла она.

— Может, ты и верно говоришь, только сердце все одно тревожно.

— А ты не мучайся, что ж заранее сердце рвать, — вздохнула старуха, которая не хотела показывать ви­да, что на душе у нее тоже неспокойно. Она снова с на­деждой взглянула на образа, перекрестилась и сказала мягко: — Нам с тобой, Ульяна, что‑либо изменить не по силам. Ни тебя, ни меня до сих пор в терему княже­ском не привечали. А ей, сердешной, все ж таки свои хоромы отвели.

— Так несладко в тех хоромах! — воскликнула Ульяна. — Разве ж я не вижу, что она там, как птичка в силках.

— Те силки — не ковы железные! Сама она в плен сладостный ринулась! Никто не гнал, — заметила Лу­керья и, помолчав, проговорила медленно: — Что дале меж ними станется, одному Богу ведомо! Будем, Уля, молиться за Марьюшку, глядишь, все у них сладится.

Мария и в самом деле жила в княжеских палатах, словно в золотой клетке: вроде бы все есть и грех жало­ваться, князь к ней внимателен, подарки дарит, а то, что навещать стал реже, так на то свое объяснение можно найти. «Все ж таки князь он, и заботы у него княжеские, важные, да и поболе их, нежели у просто­го мужика, потому в заботах тех некогда ему и вспом­нить о своей голубке», — пыталась успокоить себя Ма­рия, но это выходило плохо. Плакала по ночам, вгля­дывалась в свое отражение в небольшом медном зеркале, искала какие‑нибудь изъяны, которые отво­ротили от нее князя, но, ничего не заметив, усажива­лась к окошку и сквозь слезы, застилавшие глаза, смо­трела на происходившее снаружи. Иногда, набрав гос­тинцев, отправлялась навестить родных, которые бы­ли рады ей и старались больше не упрекать, оставляя обсуждение недостойного поведения Марии до тех пор, пока она не покидала родной дом.

Еще больше стала тревожиться Мария о своей судь­бе, когда поняла, что забеременела. В очередной раз побывав в посаде, матери и бабушке ничего об этом не сказала, но вскоре после этого открыться пришлось, поскольку мать сама по каким‑то едва уловимым при­метам догадалась обо всем. После такого признания Мария, чтобы не разрыдаться, поспешила вернуться в княжеские палаты, которые теперь почти совсем не оставляла.

Догадалась обо всем и Агафья, да и как не догадать­ся, когда прежде цветущая и не страдавшая отсутстви­ем аппетита молодица вдруг стала отказываться от ку­шаний, даже от своих любимых левашников[58], и, отве­дав все же чего‑либо, выскакивала из‑за стола как ошпаренная. Пришлось Марии открыться и ей. И как ни боялась несчастная сделать это признание, но когда наконец открылась этой с виду суровой женщине, та сразу переменила свое отношение, стала как‑то мягче и заботливее. На нерасторопных девушек, приставлен­ных к княжеской зазнобе, Агафья стала чаще покри­кивать, следя за тем, чтобы они выполняли усердно желания на глазах таявшей Марии. За короткое время ее заметно округлившееся лицо осунулось, подбородок заострился, а темные глаза, кажется, стали еще боль­ше и темнее.

Однако Михаил Ярославич словно не замечал про­изошедших перемен. Теперь он все реже появлялся в покоях Марии, а вернее сказать, увлекшись охотой, просто стал реже бывать и в своих палатах. Лишь на­ступившая весенняя распутица заставила его немного угомониться, и он, как прежде, коротал с ней вечера, находя утешение в ее ласках. Но, едва успев освобо­диться от объятий, Михаил вновь начинал томиться от безделья, слонялся из угла, в угол по своим палатам, придирался к дворне.

Иногда он выезжал в посад, но мелкий противный дождь, который то и дело принимался поливать и без то­го разбухшую от воды землю и без жалости смывал ос­татки притаившихся в тени сугробов, заставлял Михаи­ла Ярославича возвращаться в палаты, где он усаживался с молодыми боярами за бесконечную трапезу. Князь давно задумал отправиться по ближним и дальним веся: и теперь лишь ждал, когда немного подсохнут дороги.