Миг власти московского князя

Не доехав до конца Великой, князь свернул в ка­кой‑то проулок, спускавшийся к замерзшей реке, и продолжил путь вдоль нее. По узкой, проложенной в сугробах дорожке, на которой еле–еле хватало места для двух всадников, он направился к высившемуся вдали холму, увенчанному крепкими сосновыми сте­нами.

— Наконец‑то Москву лед сковал, — посмотрев на белое ровное поле, заметил посадник, которому уже невмоготу было терпеть тягостное молчание.

Еще на прошлой неделе Василий Алексич объез­жал со своими людьми берега Москвы–реки, и уже тог­да темная вода была скрыта крепким льдом. Этой зи­мой она все никак не хотела замерзать. Мужики успе­ли даже проложить санный путь на другой берег, как вдруг начиналась оттепель, и на ледяном поле неожи­данно появлялись большие темные пятна, днем в про­моинах поблескивала черная вода, которую лишь но­чью затягивала тонкая непрочная корка. Но теперь да­же проруби, из которых таскали воду и в которых бабы полоскали белье, ночью так замерзали, что утром при­ходилось вновь орудовать ломами.

— А река‑то широка, — решил поддержать разго­вор воевода, которому тоже надоело ехать молча, — это, видно, про нее нам Никита говорил, что она шире Клязьмы будет.

— Да–да, широка, — с радостью подхватил посад­ник, — и сильно глубока местами да извилиста. Будто змеем по земле ползет, то в одну сторону повернет, то — в другую.

— А что на том берегу никто не селится? Али все к заборолам прижаться хотят? — спросил воевода за­интересованно, махнув зажатой в руке плетью в сторо­ну пустынного снежного пространства, раскинувшего­ся за замерзшей рекой. — Вижу, места там совсем не­обжитые. Вдали только несколько дымков к небу тянутся.

— Что верно, то верно, всякий знает: за стенами крепче спится. Вот и лепятся к ним поближе, дабы в случае нужды защитили, — ответил посадник, до­вольный тем, что удалось вовлечь в беседу хоть одного человека. Посмотрев на спину князя, который, кажет­ся, и не слышал ничего, Василий Алексич сказал чуть громче прежнего, надеясь, что слова его заинтересуют и молодого московского правителя: — Окрест Москвы немало и старых весей, деревенек, людишками на мес­те спаленных отстроенных, и починки тоже есть, как не быть. Как скажет князь, объедем их, все сам тогда, Егор Тимофеевич, и увидишь. А что на том берегу ни­кто не селится, так этому причина есть — больно хли­пок он, болотист, вода его по весне заливает и стоит долго.

— Тогда понятно, — кивнул воевода, внимательно вглядываясь в открывавшиеся перед ним просторы. Теперь их не загораживали постройки и заборы, и на ярком солнце все окружающее выглядело особенно привлекательно.

Воеводе, в отличие от посадника, было не в тягость княжеское молчание. Он привык к этому, хорошо зная, что князь бывает временами не в меру разговорчив, да­же болтлив, но иногда чуть ли ни в течение целого дня может не проронить ни слова. Теперешнее молчание, как понимал воевода, объяснялось тем, что Михаил Ярославич пытался в уме подсчитать, насколько велик его город. Он и сам поначалу решил считать сажени, но очень скоро сбился со счета и бросил это занятие.

Облюбовавшие берег Москвы–реки неказистые до­ма, хозяева которых жили за счет своего ремесла, по­степенно сменились более солидными постройками, скрытыми от посторонних глаз крепкими оградами, за ними виднелись лишь крыши и заиндевевшие кро­ны яблонь. Тропа, вившаяся между сугробов, стала за­метно шире, теперь по ней можно было ехать в ряд не двум, а четверым всадникам, но, несмотря на это, лю­ди князя все так же двигались парами, посматривая по сторонам и тихо беседуя.

Казалось, они совсем недавно выехали с княжеско­го двора, а солнце уже заметно сместилось к закату. За­остренные края высившихся на холме заборол упира­лись в белесое небо. Яркий голубой цвет небосвода словно полинял, сделался каким‑то блеклым и, по ме­ре того, как светило двигалось к горизонту, все больше окрашивался в золотисто–желтые тона.

Воевода заметил эту перемену, подумал, как коро­ток зимний день: не успеешь оглянуться, а на дворе уже сумерки. «Вот так и жизнь человеческая, — при­шла ему на ум горькая мысль, — вчера на свет появил­ся, а уж скоро в обратный путь собираться». Он неза­метно вздохнул, удивившись, что такие мысли все ча­ще стали посещать его, вытер заскорузлым пальцем слезинку, невесть откуда появившуюся у переносицы, а потом быстро огляделся, желая убедиться в том, что его неожиданная слабость не привлекла внимания по­садника. Василий Алексич, кажется, прислушивался к разговору, доносившемуся сзади, воевода сразу успо­коился и тоже напряг слух.

— Я бы от зайца верченого не отказался, — мечта­тельно говорил в этот момент Никита.

— Да щей бы пожирней с пряжеными[43] пирога­ми, — поддержал сотника Демид.

— А потрошок гусиный? — продолжил Никита.

— Тьфу, Никитка, на грех наведешь, и так в живо­те бурчит, а ты тут со своими разговорами! — оборвал приятеля сотник. — Погодить не можешь, что ли? Вон уж ворота видать.

— А ну как князь еще куда–нито задумает свер­нуть? — возразил тот.