Мигель де Сервантес, королевский комиссар

Санчо. Известно, какой… О доблестном рыцаре Печального Образа и его верном оруженосце Санчо Панском. Господин мой был бы очень доволен. Все мне, бывало, говорил: вот было бы хорошо, если бы какой ученый человек про нас с тобой роман написал. И мы бы с тобой вошли в вечность, как какой-нибудь, не к ночи будь помянут, Амадис Гальский.

Сервантес. Ах, Санчо, я неважный писатель.

Санчо. Что делать, ваша милость, других у нас нет… Тут главное начать. Если не знаете, как это делается, смотрите на других. (Кивает на Евангелие.) Вот, скажем, книга хорошая. Берите с нее пример. Тогда получится. А хозяин мой будет смотреть с небес на вас и радоваться, что есть мочи.

Сервантес. Видишь ли, Санчо… я поклялся ничего не писать.

Санчо. Ваша милость, но ведь это было еще при жизни сеньора Дон Кихота.

Сервантес молчит. Потом поднимает глаза на Санчо.

Сервантес. Ты прав. Умер лучший из людей. И все клятвы теперь не имеют значения.

Санчо. Вот и я о чем.

Сервантес(задумчиво). Роман… Пожалуй… Это мой долг перед другом.

Санчо. И я о том подумал… Вы, ваша милость, опишите все, как было. Ничего не приукрашивайте.

Сервантес(горько усмехнувшись). Постараюсь.

Санчо. Кому, как не вам про сеньора Дон Кихота писать? Вы же его знаете, он себе на уме был. Очень был хитрый, наш дорогой идальго. Хотя и малость на голову ушибленный. Вы про это про все напишите, как есть. Пусть люди знают, что был дескать, такой Алонсо Кихана, хитроумный идальго дон Кихот Ламанческий, рыцарь Печального Образа и большой любитель прекрасных дам. Пусть уж помолятся о нем в сердце своем. (Задумывается.) Хотя нет, нельзя за него молиться. Его же, как и вас, сударь мой, отлучили от церкви. Вот беда-то.

Сервантес. Не бойся, Санчо. Нас отлучили от церкви, но уж никак не от Бога.

Санчо. Ваша правда. Господь наш милостив. Хотел бы я после смерти с ним увидеться с глазу на глаз, да и порасспросить его кое о чем.

Сервантес. И о чем бы ты спросил Бога?

Санчо. О ценах на муку да на сало, конечно. Но главное – зачем вот все это? (Показывает рукой на решетку на окне.) Зачем добрые люди друг друга мучают, зачем друг другу жить не дают. Бог на небе, мы на земле – как было бы хорошо. Как бы это так сделать, чтобы все всё поняли – вот о чем я думаю.

Сервантес. Да. Он тоже об этом думал.

Санчо. Ваша правда. Мы с его милостью всегда хотели размягчения мозга.

Сервантес. Да не размягчения мозга, Санчо, а умягчения сердца.

Санчо. Вам виднее, вы – человек образованный, да еще на государственной службе. Так что там с книгой, ваша милость? Будете писать?

Сервантес. Говорю же тебе – да. Вот только нечем и не на чем.

Санчо. А это я предусмотрел. Вот, сеньор, берите.

Санчо протягивает Сервантесу стопку бумаги и перо с чернильницей. Тот берет.

Сервантес(изумлен). Спасибо, Санчо.

Санчо. Я так и подумал, вдруг понадобится? Не кровью же вам писать, в самом деле…

Сервантес. Ты прав. Хотя лучшие книги так и пишутся – кровью.

Санчо. Ну, это уж как вашей милости угодно будет.

Сервантес глядит на Санчо, потом на бумагу.

Санчо. Ну, сеньор?!

Сервантес. Что?

Санчо. Начинайте.

Сервантес. Что, прямо сейчас?

Санчо. А чего откладывать? Судьбы своей никто не знает. Пока живой, надо делать дело. А отдохнуть и после смерти можно.

Сервантес в раздумье садится на пол, раскладывает бумагу, окунает перо в чернила. Начинает писать.

Санчо. Вы, ваша милость, говорите, что вы там пишете. А то отсюда не всем видно.

Сервантес(говорит и пишет одновременно). «В некоем селе Ламанчском, которого название у меня нет охоты припоминать, не так давно жил-был один из тех идальго, чье имущество заключается в фамильном копье, древнем щите, тощей кляче и борзой собаке. Олья – чаще с говядиной, нежели с бараниной, винегрет, почти всегда заменявший ему ужин, яичница с салом по субботам, чечевица по пятницам, голубь, в виде добавочного блюда, по воскресеньям, – все это поглощало три четверти его доходов…»

Понемногу становится все темнее и темнее.