Микеланджело. Жизнь гения

Об этом, почти в таких выражениях, он писал, давая советы вышеупомянутому сыну Джованни, ныне церковному сановнику, исполнявшему при Юлии II должность папского легата. Могущественные итальянские семейства, которые либо регулярно поставляли претендентов на папский престол, либо достигли власти и преуспеяния, когда всего одному из их представителей удалось сделаться папой римским – как, например, делла Ровере, – оказались перед своего рода «дилеммой заключенного». Пока система оставалась продажной, коррумпированной и растленной, глупо было бы не воспользоваться ею, дабы возвыситься и упрочить положение собственной семьи. Сходным образом Александр VI и Юлий II стали бы утверждать (как, отстаивая их позицию, писал Макиавелли в трактате «Государь»), что, лишь обретя политическое и военное могущество, папство не сделается марионеткой в руках одной из великих европейских держав, Франции или Испании, а то и вовсе не попадет под власть одного из римских аристократических кланов, Колонна или Орсини, как это уже бывало в Средние века, и не будет покорно и позорно исполнять волю местных правителей. Юлий, несомненно, полагал, что его поведение в Мирандоле и во время военных кампаний есть не измена христианским идеалам, а единственный способ утвердить золотой век папского правления в Италии и во всем христианском мире.

В другом сонете Микеланджело звучит более личная нота, он обращен непосредственно к Юлию (хотя трудно поверить, что он осмелился послать его понтифику). В этом стихотворении Микеланджело настаивает на том, что издавна верно служил папе, но чем более усердно трудился, тем менее бывал привечаем и обласкан. Чаять наград от Небес, сетовал Микеланджело, все равно что «ожидать плодов с сухого древа». Упомянутое мертвое дерево – возможно, дуб, изображенный на гербе делла Ровере; пышными гирляндами дубовых ветвей, отягощенных обильным урожаем гигантских желудей, Микеланджело украсил потолок Сикстинской капеллы. В сонете содержится еще одно обвинение в адрес папы: Юлий-де благосклонно внимал обольстительным, словно у сирен, голосам художников, которые соперничали с Микеланджело: «Ты внял, Синьор, тому, что ложь стрекочет, / И болтуны тобой награждены»[654].

Кого же имеет в виду Микеланджело? Самым опасным, да и вообще единственным конкурентом, который отравлял ему жизнь в 1511 году, был молодой живописец исключительного дарования Рафаэлло Санти, которого мы знаем под именем Рафаэль. В октябре 1511 года Юлий II назначил его на прибыльную синекуру scriptor brevium, то есть секретаря, записывающего папские послания, или «бреве» (естественно, на самом деле художник не исполнял эти обязанности). В грамоте, утверждающей назначение Рафаэля, папа именует его «возлюбленным сыном нашим» и добавляет, что жалует ему «дополнительные средства, дабы он мог содержать себя достойно»[655]. Судя по этим формулировкам, у Юлия сложились с Рафаэлем куда более гармоничные и безмятежные отношения, чем с Микеланджело. Трудно предположить, что между папой и Рафаэлем мог состояться разговор, который, как передавал Микеланджело Кондиви, однажды произошел у него с Юлием: «Однажды папа пожелал узнать у меня, когда я завершу росписи капеллы, и услышал в ответ: „Когда смогу“. Вспылив, папа воскликнул: „Ты что же, хочешь, чтобы я приказал сбросить тебя с лесов?“»[656] (Юлий любил грозить неугодным тем, что велит низринуть их с высоты, хотя никогда не пытался исполнить свои угрозы.)

Возможно, Рафаэль действительно был тем «болтуном», жаждавшим «наград», обличаемым в сонете. Его слава стремительно росла с каждым днем. 16 августа 1511 года, тотчас после того, как взорам публики открыли первую часть потолочного плафона Сикстинской капеллы, мантуанский посланник Гроссино написал Изабелле д’Эсте, сообщая новости из мира искусства. Одна из вестей заключалась в том, что папа повелел выставить в Бельведере Ватикана новые, прежде не виданные классические скульптуры, в том числе статую Лаокоона. Другая новость состояла в том, что многие превозносили красоту фресок Сикстинской капеллы. По словам Гроссино, их создал Рафаэль Урбинский[657]. Если бы это недоразумение достигло ушей Микеланджело, он бы вскипел от ярости.