Микеланджело. Жизнь гения

Рафаэль неизменно участвовал в «прекраснейших беседах и важных спорах», что велись в мастерской зодчего и резчика по дереву Баччо д’Аньоло, «особенно в зимнюю пору». Вазари слышал, что Микеланджело, одержимый своим творчеством, не любящий отвлекаться от своих работ и не терпящий публичных собраний, поскольку они грозили разрушить его хрупкое внутреннее равновесие, посещал дом Баччо, «правда не часто»[663].

Однако, если между Микеланджело и Рафаэлем и существовали приятельские отношения, долго эта идиллия не продлилась. В начале 1506 года Микеланджело написал отцу из Рима, прося исполнить две его просьбы, а именно «уложить ящик», возможно с его рисунками, «в надежном крытом помещении и… перенести… мраморную статую Мадонны (вероятно, речь идет о так называемой „Мадонне Брюгге“) к Вам в дом и никому не показывать»[664]. Последнее предостережение вполне могло относиться к Рафаэлю[665][666].

Несколько лет спустя у Микеланджело появилось куда больше поводов для паранойи. Одно из самых удивительных противостояний во всей истории живописи началось, когда Рафаэль приступил к работе в Ватикане почти одновременно с Микеланджело, которому пришлось расписывать потолочный плафон Сикстинской капеллы в считаных метрах от него. Каждый создавал свой неповторимый шедевр, ни на минуту не забывая о сопернике.

* * *

21 апреля 1508 года, как раз когда Микеланджело прибыл в Рим для обсуждения с папой контракта на роспись Сикстинской капеллы, Рафаэль написал своему дяде, прося его ходатайствовать перед племянником Юлия Франческо Марией делла Ровере о рекомендательном письме к гонфалоньеру Содерини. Ему хотелось расписать «некое помещение», и, по-видимому, он полагал, что двое этих влиятельных политиков помогут ему получить желанный заказ. Вероятно, речь шла об одном из личных покоев Юлия в Ватикане[667]. В свое время папа перебрался этажом выше из тех помещений, которые когда-то занимал его заклятый враг Александр VI Борджиа. После реставрации в 1508 году для украшения этих комнат, так называемых Станц, собрали целую команду опытных художников. Всего за несколько месяцев Рафаэль оттеснил остальных и возглавил выполнение работ.

Первые завершенные им фрески – «Диспута», или «Спор о Святом причастии», «Парнас» и «Афинская школа» – произвели столь же ошеломляющее впечатление, сколь и «Давид» и «Пьета» Микеланджело[668]. Они были созданы одновременно с первой частью росписей Сикстинской капеллы в папских покоях, начиная с так называемой Станца делла Сеньятура, служившей в то время Юлию II библиотекой. «Афинская школа» и «Диспута» запечатлели основные черты образа интеллектуальных миров, которые мечтал объединить в себе Рим эпохи Возрождения. Соответственно они изображали наиболее известных мыслителей и философов Античности, в первую очередь Платона и Аристотеля, и великих святых и богословов христианской Церкви. С точки зрения эстетики они являли собой синтез всего, чему Рафаэль научился у мастеров прошлого, решенный в духе его собственной, ни у кого не заимствованной утонченной элегантности. Вазари полагал, что, написав эти фрески, Рафаэль бросил вызов всем остальным живописцам, но главным его соперником, работавшим по соседству, в Папской капелле, конечно, был Микеланджело.

Совершенно очевидно, что и на Юлия II фрески Рафаэля произвели огромное впечатление. Микеланджело не только подозревал, что Рафаэль и Браманте интригуют против него, но и считал, что Рафаэль похищает его идеи. Более тридцати лет спустя, предаваясь отчаянию и горестным воспоминаниям, Микеланджело обвинил своих собратьев по ремеслу в двояком злом умысле: «Все разногласия, возникавшие между Юлием и мной, происходили от зависти Браманте и Рафаэля Урбинского…» Более того, «Рафаэль имел на то достаточные основания, ибо то, что он имел в искусстве, он имел это от меня»[669]. В этом есть зерно истины. Талант Рафаэля заключался в том числе в умении виртуозно приспосабливать к своим нуждам стиль и творческие находки других живописцев. Он многое перенял у целого ряда художников, например у Леонардо и Перуджино, но чем-то был обязан и Микеланджело.

По словам Кондиви, Рафаэль, восхитившись «новым, чудесным стилем потолочных росписей и будучи блестящим подражателем, через покровительство Браманте надумал переманить этот заказ и расписать остальную часть потолка самостоятельно»[670]. Мы не можем ручаться за верность этого сообщения, но не можем и исключать, что все так и было. Хотя сейчас представляется немыслимым, чтобы Микеланджело дал кому-то поручение завершить свои фрески, в 1511 году подобный замысел мог и не показаться столь уж абсурдным.