Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество

До какой степени еще и тогда творчество Лермонтова истекало из переживаемого, и как он рисовал героев своих с натуры, можно видеть из того, что в том же 1836 году, когда писал он «Княгиню Лиговскую», он нарисовал акварелью и портрет Вареньки Лопухиной, тогда уже вышедшей за Бахметева, совершенно в таком виде и костюме, в каком описывается Вера в романе: «Молодая женщина в утреннем атласном капоте и блоповом чепце сидела небрежно на диване»[216]. Но еще и до романа «Княгиня Лиговская» Лермонтов не раз изображал любовь свою к Вареньке в произведениях своих. Так, поэма «Демон», особенно в первых очерках, вся проникнута изображением душевных бурь поэта и его любви к чудной девушке, от которой он ждал спасения, в которой видел для себя оплот против мрачных дум и настроений души. В себе видел поэт мрачного демона, в Вареньке – ясное безгрешное существо, которое одно может вернуть его к небесам, то есть к правде и добру. Сказание, слышанное им еще ребенком на Кавказе, о любви демона (горного духа) к непорочной девушке, от которой ждал он для себя обновления и возврата к свету и счастию, кажется ему, вполне выражало то состояние, в котором он находился. И под гнетом семейных драм между отцом и бабушкой, и под влиянием мрачной байроновской музы, очаровавшей юношу-поэта, пишет он в 1829–1831 годах излюбленную поэму, в которой рисует любовь демона к чистой девушке, то есть свою любовь к Вареньке. Ведь еще раньше в лирическом стихотворении он говорил про себя: «Собранье зол – его стихия…»

Преувеличения мрачности духа побудили Лермонтова около того же времени в «Горбаче-Вадиме» [т. V, стр. 1] попытаться в прозе выразить то, что не удовлетворяло его в очерках вышеназванной поэмы. Самую поэму, вновь и вновь переделывая, он посвящает Вареньке уже со второго очерка 1830 года. Удаляясь воображением в страну предков своих – в Испанию [см. выше, стр. 63], Михаил Юрьевич и место действия «Демона» переносит туда же; женщина же, которую любил демон, является в образе испанки-монахини. При этом поэт тушью нарисовал эту испанку-монахиню, придавая ей черты Вареньки[217].

Любовь Михаила Юрьевича к Вареньке жила и развивалась под разными настроениями. Молодой человек сам себе не мог дать ясного отчета в чувстве своем; то полный восторженной радости, то мрачного отчаяния, ревности или презрения, он и отходил и вновь возвращался к любимому предмету, полный стыда и отчаяния:

Как дух отчаянья и зла,
Мою ты душу обняла,
О, для чего тебе нельзя
Ее совсем взять у меня?
Моя душа – твой вечный храм;
Как божество твой образ там;
Не от небес, лишь от него —
Я жду спасенья своего… [т. I, стр. 53]

Или же, когда его брала досада и подозрение, что Варенька заинтересовалась другим, он восклицал:

Я не унижусь пред тобою:
Ни твой привет, ни твой укор
Не властны над моей душою.
Знай, мы чужие с этих пор… [т. I, стр. 68]

А затем им опять овладевала досада на себя, и он рвался к ней:

О вымоли ее прощенье,
Пади, пади к ее ногам,
Не то – ты приготовишь сам
Свой ад, отвергнув примиренье [т. I, стр. 138].

Думая заглушить любовь к Вареньке иным чувством, увлечением к другим, ему все же приходится сознаваться, что другой он любить не может: «Я не могу другой любить», что «у ног других не мог забыть он блеск ее очей!» Когда же Вареньку окружали поклонники и ему, мрачно наблюдавшему за ней в углу залы или гостиной, она бросала взор любви и приязни, наполнявшей светлой надеждой все его существо, он торопился писать ей менее пасмурно:

Не верь хвалам и увереньям,
Неправдой истину зови,
Зови надежду сновиденьем,
Но верь, о верь моей любви!
Твоей любви нельзя не верить,
А взор не скроет ничего;
Ты неспособна лицемерить:
Ты слишком ангел для того[218] [т. I, стр. 191].

Так, в постоянных тревогах и надеждах, в волнениях неуясненного чувства, в порывах и увлечениях еще неустоявшегося характера, голодный сердцем, чуткий до всего доступного человеку, проводил Лермонтов свои университетские годы. Неясный для самого себя, опасливый выдать сокровенные струны души, Михаил Юрьевич глубоко затаил привязанность к Вареньке:

Беречь сокровища святые
Теперь я выучен судьбой;
Не встретят их глаза чужие;
Они умрут во мне, со мной [т. I, стр. 229].