Михаил Катков. Молодые годы

Прежде всего, нужно иметь в виду, что Пётр Яковлевич Чаадаев не принадлежал к кругу тех признанных всеми авторитетных авторов, на чьи слова и труды можно было публично ссылаться в России (имперской или советской, не имело значения. — А. Л.). Поэтому в работах Каткова едва ли встретишь упоминания его имени. Переписка Чаадаева, раскрывающая направление его мысли в единстве всех ее аспектов, не могла быть Каткову известна. Но это не означало, что позиция философа не была ему близка. И во многих вопросах прослеживается определенная связь и даже преемственность между Чаадаевым и Катковым. Хотя и простое совпадение взглядов двух выдающихся представителей отечественной культуры, живших и творивших в различные периоды истории, столь разных по своей жизненной судьбе, само по себе заслуживает внимания и изучения.

Отметим, что в течение долгих десятилетий всё богатство содержания письменного наследия Чаадаева не было доступно даже специалистам. Только в середине 1930-х годов, благодаря титаническим усилиям, предпринятым его внучатым племянником князем Д. И. Шаховским, удалось подготовить к печати собрание сочинений и писем. Но готовое издание тогда так и не увидело свет[200]. Фактически его удалось опубликовать только в 1991 году, но и сейчас Чаадаев полностью не прочитан и, прямо скажем, до конца не понят.

К тому же Чаадаев, как впоследствии и Катков, принадлежал к такому роду мыслителей, чьи идеи и концепции не представляли собой нечто застывшее и незыблемое. Пульсирующий характер мысли Чаадаева отметил в свое время Д. И. Шаховской. Но при всей изменчивости конкретно-исторических оценок Чаадаева, включая вопрос о судьбе его родины, в его философских воззрениях оставался неизменный идейный стержень. В этой изменчивости, при сохранении общего стержня, нам также видится то, что сближало Михаила Никифоровича Каткова с Петром Яковлевичем Чаадаевым.

Касаясь исторической миссии России, Чаадаев, по сути, первым среди мыслителей определил содержание эпохи 1830–50-х годов как время создания ясного и явного имперского образа России в сознании современников. Еще до публикации в «Телескопе» он писал А. И. Тургеневу: «В настоящую минуту у нас происходит какой-то странный процесс в умах. Вырабатывается какая-то национальность, которая, не имея возможности обосноваться ни на чем, будет, понятно, совершенно искусственным созданием»[201]. Можно предположить, что, высказываясь таким образом, Чаадаев выступает предвестником русской гражданской (политической) нации, сторонником которой был и Катков.

Чаадаев открыто и резко противопоставлял пути развития России и Запада, поставив в качестве главной задачи национальной мысли вопрос об особенностях и задачах российской цивилизации, что до него могли себе позволить, пожалуй, только князь М. М. Щербатов (родной дед Чаадаева) и Н. М. Карамзин. Позднее эта задача, как справедливо полагают исследователи, определила всё содержание поисков русского самосознания в его различных вариантах: славянофильском, западническом, радикально-демократическом[202]. Добавим, и в консервативно-охранительном варианте тоже.

Катков как публицист развивал идеи противопоставления России и Запада, исходя из собственного анализа и понимания оппозиции «свой — чужой». Он защищал государственные интересы империи как в делах внешнеполитических, так и внутренних, всегда предполагая их самую тесную взаимосвязь.

Петра Чаадаева со всем основанием можно считать одним из первых мыслителей — защитников государственного единства Российской империи. Напомним, что он был одним из немногих в ближайшем окружении Пушкина, поддержавших поэта в его патриотической позиции во время Польского восстания 1831 года. Да и позднее философ в частной переписке высказывал мысли, противоречащие его каноническому образу легального диссидента — идейного противника режима.

Если у Чаадаева и было неприятие власти, то его можно расценивать как традиционную, присущую определенной части русской аристократии оппозицию, духовную и интеллектуальную. Прежде всего, она была направлена против недопонимания верховной властью своего истинного призвания — являться выразителем высшей идеи о своем предназначении и служении Отечеству.

Русский народ, по мнению Чаадаева, через деятельность государей ведет само Провидение[203]. «Нам позволено, — писал философ, — надеяться на благоденствие еще более широкое, чем то, о котором мечтают самые пылкие служители прогресса», и «для достижения этих окончательных результатов нам нужен только один властный акт той верховной воли, которая вмещает в себя все воли нации, которая выражает все ее стремления, которая уже не раз открывала ей новые пути…»[204]. В противопоставлении рационалистического, прогрессистского толкования истории ее мистическому началу, провиденциализму, начертанному свыше священному таинству, к постижению которого призваны русские монархи, угадываются общие взгляды Чаадаева и Каткова на сакральную природу царской власти в России.