Михаил Катков. Молодые годы

Впрочем, как считать. После закрытия журнала Белинский пребывал в очень подавленном состоянии духа. Практически он лишился средств существования. Конец 1836 — начало 1837 года прошли в непрерывных переживаниях. К неудавшемуся роману с Александрой Александровной Бакуниной добавилось возникшее напряжение в отношениях с ее братом и Станкевичем, которые, по выражению Белинского, «опошлились». Лишь новая дружба с Боткиным отчасти его поддерживала и утешала[189]. Поездка на воды на Кавказ в июне — сентябре 1837 года несколько поправила его здоровье, а возникшая симпатия к Каткову и последующая работа в «Московском наблюдателе» вывела из затянувшейся кризисной полосы[190].

Бакунина дело с «Телескопом» практически не затронуло. Между прочим, Бакунин доводился дальним родственником Строганову, поручившему Бакунину еще в самом начале 1836 года перевести учебник всеобщей истории Шмита, но за работу в течение всего года Мишель даже не думал приниматься. Разделив книгу на части, Бакунин передал их для перевода Каткову, Боткину, Клюшникову, Аксакову, сестрам, братьям, знакомым. Сам же преспокойно уехал на лето в Прямухино, где начал усиленно изучать Гегеля[191]. Один из многочисленных родственников Бакунина, двоюродный дядя С. Н. Муравьёв, после возвращения Мишеля из деревни поселил его у себя во флигеле на Басманной.

В продолжение всей истории осенью 1836 и зимой 1837 года Мишель продолжал штудировать труды Гегеля, читая их в подлиннике. Как складывались его отношения с Чаадаевым, бывшим соседом по флигелю дома Левашовой, судить трудно. До конца неясно, в какое именно время Бакунин проживал в доме с Чаадаевым: до его скандальной публикации или после. М. К. Лемке лишь отмечает факт соседства и то, что Бакунин немало был обязан своим развитием знаменитому соседу[192]. Н. М. Пирумова полагала, что речь в данном случае шла о 1836 годе[193].

Более существенными, на наш взгляд, представляются два других обстоятельства. Первое — свидетельство Жихарева о разговоре Чаадаева с графом А. Ф. Орловым, состоявшемся, когда Бакунин находился в заключении в Петропавловской крепости. «Не знавал ли ты Бакунина?» — задал вопрос шеф жандармов своему давнему знакомому. «Чаадаев имел не совсем обыкновенную смелость ответить: „Бакунин жил у нас в доме и мой воспитанник“. — „Нечего сказать, хорош у тебя воспитанник, — сказал граф Орлов, — и делу же ты его выучил“»[194].

Второе обстоятельство связано с отношением Бакунина к Чаадаеву зимой 1839–1840 года. Эту зиму, как писал А. А. Корнилов, Михаил Бакунин провел почти безвыездно в Москве с конца ноября до апреля, отказываясь от всякого общения с салонами Киреевских и Чаадаева. «Бакунин гораздо охотнее посещал в это время кружок старинных друзей Герцена, группировавшихся теперь вокруг Огарёва»[195]. Корнилов объяснял новые интересы и пристрастия Мишеля не изменениями в его мировоззрении, а тем, что с Герценом и его друзьями они были людьми одного поколения. В кружке Киреевского, напротив, тон задавали лица, принадлежавшие к более зрелым представителям московских интеллектуалов. У Чаадаева на дневных журфиксах по понедельникам была слишком чопорная обстановка, и живой, непосредственный Бакунин не мог себя чувствовать там легко и свободно[196].

Что касается связи между Катковым и Чаадаевым и влияния философа на молодого студента, то здесь имеются некоторые сведения, позволяющие наметить пунктиром основные линии в изучении этого сюжета. Во-первых, уже в первых произведениях Каткова прослеживается почти прямое цитирование мыслей Чаадаева. В «Песнях русского народа» (1839) он писал: «Русский народ был также долго вне этого всемирно-исторического развития; до него также долго не касались идеи, двигавшие человечество; он долго зрел одиноко, замкнутый со всех сторон, и только готовился — готовился тихо, едва заметно — к своему высокому назначению, в которое его ввел гений великого Петра»[197]. На близость взглядов или на их совпадение в оценках русского прошлого указал еще А. А. Корнилов. Он же отметил и разницу, присущую обоим. Так, на имперский период Катков смотрел уже несколько иными глазами, чем Чаадаев[198].

Трудно судить о характере личных контактов между Катковым и Чаадаевым. Но отрицать их нельзя. Об этом свидетельствуют книги Каткова, сохранившиеся в библиотеке Чаадаева, с дарственной надписью автора[199].

Но гораздо больше точек соприкосновения между идеями философа и публициста обнаруживается в произведениях Каткова, написанных им уже после кончины Чаадаева в 1856 году, когда Михаил Никифорович собственно и стал известным общественно-политическим деятелем, идеологом и выразителем определенного идейного направления. Для выяснения этого концептуального родства следует сделать некоторое отступление.