Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.

Выступал на райпартконференции и я. Шацкий требовал, чтобы я каялся в своих грехах перед партией, но мне каяться было не в чем. Моя жизнь и работа были на виду у всех. За время моего секретарства в Вешках (до и после кулацкого саботажа) колхозы района окрепли, урожайность увеличилась, в районе были построены с помощью и по инициативе Шолохова водопровод, здание педучилища, элекстростанция, баня, переоборудован театр колхозной казачьей молодежи. В прошлом в моей работе и жизни также не было ничего, что можно было бы взять под сомнение, – ни к правым, ни к левым я не примыкал, наоборот, на собраниях, конференциях я выступал с разоблачением их деятельности…

После конференции нас с Логачевым многие стали сторониться, обходить другими улицами, не здоровались с нами. Это было понятно – все ждали нашего ареста.

Шацкий сказал: «Ждите вызова». Вот мы его и ждали. Ходили всякие разговоры – то нас исключат из партии, то нас посадят в тюрьму. Я никогда не предполагал, что меня посадят в тюрьму, никаких доводов для этого я не находил, все перебрал в голове, но причин не находил.

Не откачнулся от нас Михаил Александрович Шолохов. Он звонил нам по телефону, приглашал к себе, бывал у нас. Вызова в крайком партии мы ждали целый месяц. Все это время, если не каждый день, то через день, ездили вместе с Шолоховым на рыбалку или на охоту. Он отмежевался от нового руководства райкома, открыто, на глазах у всех, поддерживал хорошие отношения с нами – лицами, подозреваемыми в принадлежности к врагам народа. Рыбы мы, конечно, ловили мало, но взятые на рыбалку харчи уничтожали без остатка. Мы просто коротали время, а Шолохов, чуткий и отзывчивый человек, создавал нам условия для того, чтобы можно было легче перенести невзгоды, свалившиеся на нас. Ему и самому было нелегко. Мы все эти дни были с ним неразлучно – или на рыбалке, или у него дома.

В начале июня была получена телеграмма из Ростова. Нас вызывали в крайком. Мы взяли с собой харчишек, бельишко, попросили в райкоме машину до Миллерово, но в ней нам отказали. Пришлось просить у Шолохова. Михаил Александрович снарядил свою машину, и мы поехали в Ростов.

На другой день мы пришли к Шацкому. Он сказал, чтобы мы написали объяснения по делу наших связей с арестованными «врагами народа» – Красюковым и другими и принесли к 10 часам вечера ему. Днем мы старательно написали объяснения, к вечеру сходили в кино и в назначенное время пришли к Шацкому.

Первым к нему вызвали меня. Я вошел в кабинет и протянул Шацкому объяснение. В этот момент ко мне справа и слева подошли два лейтенанта НКВД и стали ощупывать мои карманы, ища оружие. Оружия у меня не оказалось – зачем оно мне было нужно?

Шацкий предложил положить партийный билет на стол. Я отказался. Лейтенанты приказали мне следовать за ними. Повели в лифт, а из лифта в легковую автомашину, на улицу Энгельса, 33, в НКВД. Привели в комнату коменданта, тот обыскал, отобрал все, что было можно, и отвел на второй этаж, в комнату, где помещалась парикмахерская. Но все из комнаты было убрано, стоял один длинный стол для зеркала, на полу валялись волосы. Здесь я пробыл с 1 часа ночи до 5 часов, до зари. На рассвете меня отвезли в «воронке» в общую тюрьму на Богатяновском и поместили в небольшую камеру человек на шесть на втором этаже. Народу здесь было битком набито. Спали на полу, валетом, иначе уложиться места не было.

Здесь я пробыл месяц с небольшим. За это время никто со мной ни о чем не говорил, никаких обвинений не предъявлял, ордер на арест мне не показали, посадили и все. Сидели в этой камере самые разные люди – какой-то Гайворонский, учитель, все навязывавшийся на разговор об Америке, что-де там хорошо живется, и о хороших порядках там. Сидел один профработник из Ростова, не то из райкома союза, не то рангом повыше. Сидел некий Козаченко из Батайска, работник «Заготскота», украинец, часто вспоминавший свою жену, которая ему приносила передачи – вышитые украинские сорочки, полотенца. Был один бывший троцкист, старик, все время со всеми ругавшийся. Был еще колхозник, молоденький паренек, арестованный, по его словам, за то, что говорил о каких-то непорядках в колхозе и в стране.