Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.

Нас на этом прервали. Куда-то привезли. Он еще успел сказать, что сделал это потому, что его пытали и что он не выдержал и подписал (не выдержал этот кремневой крепости человек). Видимо, после подписания он был в этой общей камере, какую мне показывали, где хорошо кормили, где я только глянул на хорошую еду.

Поместили нас в каком-то полутемном помещении на первом этаже. Каждому здесь была дана приличная койка. В камере было человек семь или восемь, один из них поляк – видный работник Польской компартии, он приезжал по делам в Коминтерн. Как он был арестован, за что – не знаю. Он мне подарил старенькие заштопанные носки, у него их было много. Мои носки и портянки попрели, порвались и я надевал сапоги на босу ногу.

Остальные арестованные лежали на койках и молчали. Видимо, они были подавлены. По всему было заметно, что арестованы они недавно. Просидел я здесь не более суток. Поздно ночью меня вызвали и повели на допрос. Долго водили по коридорам, поднимали на лифте и наконец ввели в приемную и сказали: «Пойдешь к Ежову».

Ежов допрашивал меня один. Он встал из-за стола, где были телефоны и всякие канцелярские принадлежности, и подошел к другому длинному столу, стоявшему у стены. Он остановился в конце стола, противоположном тому, где я стоял. Возле Ежова виднелась высокая стопа «дел». Я вначале подумал, что это «дела», заведенные на других арестованных. «На тебя имеется пятнадцать показаний, – и он похлопал ладонью по стопке, – изобличающих тебя во вражеских делах». Я попросил назвать хотя бы одно. Он стал называть фамилии людей, давших на меня показания. Фамилии этих людей я слышал впервые, я не знал, что это за люди. Так я и сказал Ежову, что я их не знаю, и попросил по порядку прочесть все заново. Первым оказался гражданин из станицы Боковской. Сидел он в Миллеровской тюрьме, ему, как стало известно позже, обещали освобождение из-под ареста, если он даст на меня показания. Что с ним сделали, мне неизвестно, но показания он подписал. Я, не зная, кто его допрашивал, сказал Ежову, что допрашивал Кравченко, начальник райотдела НКВД, этот ярый карьерист и вредитель. Ежов спросил, откуда я это знаю. Я ответил, что слышу по смыслу, что это дело рук Кравченко. Вторым был житель города Миллерово. Я также сказал, кто его допрашивал. Ежов спросил, откуда я и это знаю. Я сказал, что угадываю по «творчеству» этого негодяя. Так я опознал следователей многих допрошенных, дававших на меня показания, рассказал Ежову, чьих было рук это дело. Все эти показания были даны лицами, по тем или иным причинам арестованными, сидевшими то в Миллеровской, то в Каменской тюрьмах, слышавшими где-то мою фамилию и больше ничего не знавшими. Им предложили подписать протокол допроса с показаниями на меня, и они его подписали. Их обещали после подписания протокола допроса выпустить из тюрьмы за это. Да если бы и не обещали, они бы подписали все равно, а некоторым дали бумажку, сказали: «Подпиши», те не глядя подписывали. Другим говорили: «Подписывай, так надо» и так далее. Ежов прочитал мне пятнадцать дел, ничего мне не сказал, велел увести. Но еще до ухода я рассказал Ежову, как мы ехали с Логачевым в машине по соседству, разделенные диктовой перегородкой, что Логачев мне рассказал о его показаниях, полученных под пытками, и что он от них отказывается. Ежов удивился тому, что нас так везли, что мы имели возможность разговаривать, что охрана этого не учла.

Тогда я думал, что, рассказав историю с показаниями Логачева, я открыл Ежову многое, я думал, что ни он, ни Сталин этого не знают, и был поражен тем, что Ежов даже не обратил на это внимания. Теперь это прояснилось, потому что стало известно: он, Ежов, по указанию Сталина давал указание применять пытки к арестованным, так называемым врагам народа.

От Ежова меня привели к следователю по особо важным поручениям. Он меня продержал остаток ночи и весь следующий день. Говорил о тех же пятнадцати показаниях, которые читал Ежов. Сказал далее, что Шолохов от меня отказался, что он раскусил меня и отрекся, что сейчас он в Москве и обо всем им написал. Отказались от меня, по словам следователя, и моя жена, Мария Федоровна, она дала на меня показания, что я враг народа, и даже мой сын, Электрон, также от меня отрекся. Все эти сутки я ни на минуту не присел. Как у Ежова, так и у следователя я стоял на ногах, ослабел предельно, силы покидали меня. А следователь одно твердил, что я изобличен, что я враг народа. Когда он сказал о сыне, которому было семь лет, я понял, что у следствия нет никаких улик против меня, да и откуда они могли появиться? Как мог малыш от меня отказываться, что он понимал?