Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.

Кормили плохо. Утром и вечером чай, вернее, кипяток, в обед похлебка из воды и крупы или воды и капусты. Хлеба граммов 250–300. Лето стояло в разгаре, все мы были в трусах, окно держали открытым, оно выходило во двор. В него был виден двор и вся внутренняя часть тюрьмы. Во дворе можно было видеть заключенных, когда их группами выводили на прогулку. Камера, где я сидел, вела переписку с соседними камерами и с теми, которые были вверху и внизу. Для этого пользовались спичечной коробкой и длинной ниткой. Клали в коробочку записку и камешек для тяжести и кидали в сторону соседнего окна, а те ее ловили, а сверху соседи опускали такую же коробочку. Во время прогулок в одной из камер я увидел Логачева. Он сидел этажом выше. Потом я увидел Красюкова. Он сильно изменился – из здорового, толстого он превратился в высокого и длинного, худого как скелет. Огромные рабочие сапоги болтались у него на ногах, длинные тощие руки висели как плети. Он был в трусах и майке.

Передачи мне не приносили, да их и не разрешали. Как-то свояченица Зоя Федоровна Дуденко сумела передать пару белья. Я подружился с украинцем Козаченко. Он обвинялся во вредительстве на базе «Заготскота». Вредительство заключалось в том, что случился падеж от бескормицы и скученности скота. Его впоследствии оправдали, и он во время войны в составе 197-й стрелковой дивизии был автоматчиком, его взвод нес патрульную службу в Вешенской, и участок патрулирования совпал с тем местом, где я жил. Это было в июне 1941 года. Возвращаясь из райкома партии домой на вечерней заре, я около квартиры встретил автоматчика, всмотрелся в него и узнал Козаченко. Мы оба обрадовались. Я позвонил командованию дивизии, чтобы его подменили. Они это охотно сделали, и мы весь вечер сидели у меня дома, пили чай и вспоминали те тяжелые дни в нашей жизни. Во вторую военную зиму он героически погиб в боях за совхоз «Красная заря» Боковского района, в 50 километрах от Вешенской. Так оборвалась жизнь этого замечательного, душевного, не унывающего никогда, всегда веселого человека.

Когда мы были в камере, часто вели разговоры о прожитой жизни, вечерами он тихонько пел задушевные украинские песни, и мы тихо ему подпевали. В камере был карандаш и тонкая курительная бумага, многие писали письма на волю и во время прогулок перекидывали их через забор на тротуар в расчете, что их кто-либо подымет и пошлет по адресу. Писал и я такое письмо Сталину, доказывал, что напрасно посадили в тюрьму. Писать что-либо – жалобы, просьбы, заявления – нам запрещалось. Мы содержались в строгой изоляции. Никого к нам не допускали – ни прокурора, ни врача, хотя переписка между камерами шла оживленная, но писать было решительно нечего. Ну чем я мог поделиться с Логачевым или с Красюковым? Сидели мы, ничего не зная, не ведая. Новости слышали только от вновь арестованных, вот и все.

На допросы из камеры вызывали редко, да и вызываемые мало что могли рассказать. Из хлеба заключенные сделали фигуры шахмат. На полу в темном углу, куда глаз надзирателя не доставал, начертили шахматную доску и играли в шахматы. Это хоть немножко отвлекало от той тяжести, которая непомерно давила на меня. Тяжесть незаслуженных, диких, ни на чем не основанных действий, начавшихся с ареста. Так как и обвинений мне не предъявили, да их и до дня освобождения не предъявляли, а лишь требования подписать уже напечатанное на машинке показание. Ни одного человека, который бы сказал, что он враг Советской власти, не согласен с политикой партии, я в камерах не встречал. Не встречал и тех, которые открыто поддерживали бы Троцкого или Бухарина. Возможно, что скрытые враги и были, но большинство было таких, как я, и мне подобных, ни в чем неповинных людей¹⁰. …

Из камеры арестованных часто вызывали на допрос. Вызвали и меня. Посадили в «воронок». Он был оборудован не так, как в Ростове, в нем были отгорожены клетки, где можно было только стоять, прижавшись к стене. Клетка закрывалась дверкой, посередине был проход. По бокам несколько клетушек, в которых можно только стоять, и то впритирку. Меня посадили в такую клетушку первым, затем стали усаживать других. Я услышал разговор, и он мне показался знакомым. Это были голоса Логачева и

Красюкова. Вначале один, а затем другой что-то говорили охране. Когда машина тронулась, я постучал по перегородке и спросил, кто со мной по соседству, и сказал, что я Луговой. Тогда сосед ответил, что он Логачев. Я спросил у него: «Как дела, Тихон?» Он сказал, что дела крайне плохи, что он готов повеситься, что он подписал показание, подписал, что он враг народа, подписал, что и я враг народа, что подписал и о Шолохове, якобы тот тоже враг народа. Я тут же разругал его, как только умел. Но потом посоветовал, как только он добудет бумагу и карандаш, написать отречение от того показания и изложить в нем причину, почему он подписал такие показания. Советовал потребовать прокурора и все ему рассказать.