Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.

Видя настороженное отношение к себе – как к бывшему повстанческому офицеру – со стороны комиссара и коммунистов эскадрона, Григорий со злобным удовлетворением принимает свою демобилизацию: «И лучше, что меня демобилизовали. Всё к концу ближе», – говорит он, делясь с Прохором Зыковым своими самыми сокровенными думами и не отрицая, что ему «конешно, надо бы в Красной Армии быть до конца. Может, тогда и обошлось бы для меня все по-хорошему». Однако и будучи демобилизован, он возвращается в хутор с мирными, хотя и наивными намерениями и стремлениями. «…И в армии, и всю дорогу думал, как буду возле земли жить, отдохну в семье от всей этой чертовщины. Шутка дело – восьмой год с коня не слазил! Во сне, и то чуть не каждую ночь вся эта красота снится: то ты убиваешь, то тебя убивают…» В хуторе обстановка оказывается гораздо более сложной. Гражданская война вовсе еще не утихла. Страсти еще накалены. С одной стороны, Михаил Кошевой, бывший друг Григория, встречает его как возможного и вероятного врага, он говорит, что не все прощается и не все старое забывается, «нашей крови он пролил немало. Ишо примерить надо, чья кровь переважит…»; Кошевой требует, чтобы Григорий, как бывший офицер, немедленно явился в ЧК на регистрацию. От своей сестры Дуняшки, жены Кошевого, Григорий узнает, что Мишка ожидает ареста, а то даже и расстрела Григория. С другой стороны, Григория мутят, тянут на восстание бывшие его однополчане из зажиточных казаков, которые были недовольны продразверсткой, и из числа тех, которым вообще с советской властью было «не по пути». Наиболее активным из них оказывается Яков Фомин, возглавивший банду, восставшую против советской власти. Узнав о волнениях в округе, Григорий воспринимает это как плохую весть. Он и без того боится сурового возмездия за свои преступления против советской власти, а столь напряженная обстановка еще более осложнит его положение. Предупрежденный Дуняшкой о том, что Михаил настаивает на его аресте, он скрывается из хутора. Его захватывают фоминовцы, и он, не видя для себя верного пути, вступает в банду – с отвращением, идя на это как на самоубийство, хотя и сохраняет мечту о том, что возьмет Аксинью и уйдет с ней на Кубань, будет вести мирную жизнь, выжидая, пока все утрясется. Фоминовские «борцы за идею» оказываются обыкновенными бандитами. Григорию день ото дня становится все более явной их враждебность народу. Он бросает банду и ночью тайком возвращается в хутор за Аксиньей, чтобы бежать на Кубань. В пути Аксинья погибает. И тут Григорий понимает, «что самое страшное, что только могло случиться в его жизни, – уже случилось…» Самый солнечный свет меркнет перед его глазами. Это дано автором в изумительном образе черного солнца.

Последние страницы – окончание пути Григория, резко изменившегося, не такого, каким мы его знали, за которого волновались, Григория сломленного, вызывающего скорее даже не сочувствие, а жалость и осуждение. «Он утратил со смертью Аксиньи и разум и былую смелость». «Все отняла у него, все порушила безжалостная смерть. Остались только дети. Но сам он все еще судорожно цеплялся за землю, как будто и на самом деле изломанная жизнь его представляла какую-то ценность для него и других…»

Однако кончается и это. Тоска по детям, по родному хутору не дает ему оставаться среди дезертиров, с которыми он скрывался в лесу, «.. ночами тоска воспоминаний одолевала его»… «Походить бы ишо раз по родимым местам, покрасоваться на детишек, а тогда можно бы и помирать»… Не дожидаясь амнистии, которая предвиделась к 1 мая, он идет домой. На минуту встают в памяти черты прежнего, нетерпеливого, горячего Григория, который говорил, что ждать да догонять – самое постылое дело. Возвращаясь в хутор, Григорий бросает все свое оружие в Дон. Он идет сдаваться.

Финальный эпизод – встреча с сыном – достойное завершение замечательной книги, написанной со все нарастающим и нарастающим творческим подъемом и поражающим мастерством.

Однако многие зададут себе вопрос: что же все-таки оттолкнуло Григория от советской жизни? Не было ли у него настроений, близких к настроению белого казачества, не остался ли он беляком, уже придя к красным?

* * *

«– … думает, что такой уж я белым приверженный, что и жить без них не могу. Хреновина! Я им приверженный, как же! Недавно, когда подступили к Крыму, довелось цокнуться с корниловским офицером – полковничек такой, шустрый, усики подбритые по-англицки, под ноздрями две полоски, как сопли, – так я его с таким усердием навернул, ажник сердце взыграло! Полголовы вместе с половиной фуражки осталось на бедном полковничке… и белая офицерская кокарда улетела… Вот и вся моя приверженность».