Михаил Васильевич Нестеров

В «Дмитрии царевиче» Нестеров углубил все эти принципы. Создавая картину «чуда» он окончательно выключает героя из сферы реальной жизни не только образно, но и сюжетно. Пейзаж становится стилизованно условным. Его Дмитрий сопричастен уже не людям и природе, а только богу, взирающему с небес. Сам герой становится носителем чудесного, сверхъестественного. Это неминуемо приводит Нестерова к мистике, экзальтации, внутренней неубедительности^[80].

Преподобный Сергий Радонежский. 1899

Положение Нестерова в искусстве того времени было сложным. С одной стороны, он получил официальное признание. В 1898 году В. Васнецов, Поленов, Репин внесли в Совет Академии художеств предложение присвоить Нестерову звание академика. Предложение было принято, и Нестеров получил это звание. Он имел постоянные заказы, однако его деятельность не всегда находила положительный отклик. Очень часто художественная критика демократического направления встречала его искусство в штыки. Например, В. В. Стасов в статье 1897 года «Выставки» писал: «Возьмем теперь другого художника: Нестерова. Этот уже не случайно берет себе религиозные сюжеты, он всю жизнь ими постоянно занимается. Но вышел ли из этого прок? Нет. У него только вышло что-то монашеское, постное, но в форме претендливой, приторной, словно будто даже притворной лжепростоты, и на зрителя он не производит никакого притягивающего, вдохновенного, обаятельного впечатления. Все вместе что-то вроде тощего грибного супа, от которого желудок сыт не будет»^[81]. Примеры подобного отношения к работам Нестерова можно значительно умножить. Достаточно посмотреть обзоры передвижных выставок, чтобы убедиться в том, что большинство критиков относилось к искусству Нестерова резко отрицательно.

Весенний пейзаж

В это время Нестеров подчас делает такие композиции, как, например, «Адам и Ева» (1898), «Голгофа» (1900), созданные под влиянием западноевропейского модерна. Модернистические принципы лежат в основе религиозных росписей того времени. В середине 90-х годов (1894–1897) художник создает картоны мозаик для храма Воскресения в Петербурге^[82], в 1898 году пишет образа для часовни над усыпальницей фон Мекк в Новодевичьем монастыре в Москве, в 1899–1901 годах делает образа для церкви в Новой Чартории (бывш. имении Н. Оржевской), а затем — с 1899 по 1904 год — работает над росписью храма в Абастумане.

Эти работы явно не удовлетворяли художника. Впоследствии он вспоминал: «Трех церквей не следовало бы мне расписывать: Абастуман, Храм Воскресения, в Новой Чартории. Владимирский собор — там я был молод, слушался других, хотя П. М. Третьяков и предупреждал меня: „Не засиживайтесь в соборе“. Там кое-что удалось: Варвара, князь Глеб. Хорошо еще, что я взялся за ум — отказался от соборов в Глухове и Варшаве. Хорош бы я там был! Всего бы себя там похоронил, со всеми потрохами»^[83].

Идея Нестерова о гармоническом бытии человека вдали от мирской суеты, в служении своей религии как бы исчерпала себя в станковых картинах, не говоря уже о религиозных росписях.

Со второй половины 90-х годов наметилось явное неудовольствие его работами со стороны многих передвижников; нарастание мистической экзальтации и стилизации отталкивало от произведений Нестерова его бывших сторонников. Сам художник чувствовал усиливающееся расхождение с принципами Товарищества передвижных художественных выставок. Все это в конце 90-х годов определило его симпатии к складывающемуся в те годы объединению «Мир искусства». В своих воспоминаниях художник писал: «Мы (речь идет о Левитане, К. Коровине, Серове, Нестерове. — И. Н.) — пасынки передвижников. Как это случилось, что я и Левитан, которые в ранние годы были почитателями передвижников, позднее очутились у них в пасынках? Несомненно, мы стали тяготеть к новому движению, кое воплотилось в „Мире искусства“ с Дягилевым и Александром Бенуа во главе. Среди передвижников к тому времени остались нам близкими Суриков, Виктор Васнецов и Репин, да кое-кто из сверстников»^[84].

Уже будучи связанным с «Миром искусства», вначале войдя в его основную группу наряду с Серовым, К. Коровиным и Левитаном (именно на этих художниках как выдвинувших новые принципы по сравнению с искусством передвижников остановил внимание С. П. Дягилев), Нестеров, как и Левитан, не порывал отношений с Товариществом, продолжая участвовать в его выставках. Этическая проблематика произведений Нестерова, во многом связанная с предшествующим этапом в развитии русской культуры, была чужда принципам «Мира искусства». Нестеров писал: «Многое мне в них нравилось (речь идет об основателях „Мира искусства“. — И. Н.), но и многое было мне чуждо, неясно, и это заставляло меня быть сдержанным, не порывать связи со старым, хотя и не во всем любезным, но таким знакомым, понятным»^[85].