Михайловский замок

Камин разгорелся и картинно осветил сидящих на диване. Между ними было двадцать лет разницы, но они не казались представителями двух разных поколений, а как-то неожиданно дополняли друг друга. Непринужденная грация движений Баженова, нервная стремительность его худощавой фигуры как бы опирались, брали себе пьедесталом твердость рисунка, точную отчетливость Воронихина. Большая сила была в его красивых глазах. Чисто народная смекалка в соединении с надменностью, выработанной обстоятельствами жизни, усвоенной как наилучшая защита самолюбивого характера. Сразу чувствовалось, что этот щегольски одетый человек с вельможными манерами каждую минуту знает твердо, чего он хочет, и желание свое имеет силу осуществить.

- Мне дорого узнать, Василий Иванович, - сказал Воронихин, - каково ваше мнение относительно предложения, сделанного мне Строгановым. Президент нашей Академии привлекает меня, пока негласно, к соучастию в конкурсе на Казанский собор.

- Как я счастлив, Андре, - душевно воскликнул Баженов, - что жребий пал именно на тебя! Как другу и ученику скажу тебе: вот-вот уходя из этого мира, я хотел бы еще пожить в твоей работе.

Баженов улыбнулся и взял за руку Воронихина:

- И вот просьба: возьми за исходную точку твоего собора мой юный французский проект Дома инвалидов. Там неплохо найдено разрешение легкого купола и колоннады... Едва ли не из-за этой удачи, весьма оцененной французами, наш Чернышев мне выдал паспорт на два года в Италию.

- Глубоко чту эту вашу работу, - склонив голову, сказал Воронихин.

- Да поможет она тебе, как мне в свое время помогли работы учителей Суфло, де Вальи и Пейера, В искусстве, как в науке, пламенный факел вдохновен ния передается преемственно.

- Именно надлежит пересмотреть образцы... Баженов живо подхватил мысль Воронихина;

- Не только пересмотреть, Андре, пережить их заново. Все вобрать, пропустить сквозь сознание и чувства - и отдать их России. Все истинно великие художники так делали. Даже не будучи до крови русскими, но полюбивши новую родину, как свою, они слились с нашим особливым постижением видимого - и что же: итальянец Кваренги создает русскую классику, итальянец Растрелли - русское барокко такого высокого совершенства, что все дальнейшие попытки в этом стиле уже окажутся премного ниже его работ. Царская пышность, изобилие скульптуры, всегда поставленной, где ей надлежит, его вкус, праздник, нарядность - их уже не превзойти. Надо искать чего-то нового.

- Как рано вы это поняли, вот что меня удивляет, - сказал с уважением Воронихин. - Ведь как были молоды, когда Растрелли, обер-архитектор, приглашал вас принять участие в постройке Николы Морского, а вы отказались.

- Я сын московского дьячка, - улыбнулся Баженов, - быть может, торжественность великолепной нашей литургии прозвучала мне более родственно в возвышенной мощи классицизма, нежели в изысканной декоративности барокко. Кроме того, громадное значение имели раскопки Помпеи. От строгой красоты греко-римского зодчества повеяло вдруг таким здоровьем, такой свежей силой, возродившейся из древней колыбели, что не соблазниться было нельзя.

- Тем более, что барокко на Западе вырождалось в болезненное рококо, согласился Воронихин.

- Вот рококо и способствовало больше всего укреплению нового. Простота и мощь, выраженные строгостью линий архитектуры античной, немедленно и заслуженно убили пустую, хрупкую красоту этих ломаных, капризных, скоро утомляющих декораций. - Вы, молодые, - обернулся Баженов к Росси, - должны серьезно задуматься над раскопками в Помпее.

- Я их пристально изучаю, - поспешил ответить Карл, упивавшийся речью учителя.

- Но для нас обоих колыбелью, взрастившею наш талант и давшею ему направление, был все-таки Париж: с непревзойденными луврскими колоннадами, с версальской роскошью, - сказал мечтательно Воронихин,

- Только с той разницей, - продолжал Баженов, - что для меня это еще был королевский. Париж Луи Пятнадцатого, а для тебя - Париж Национального собрания, "Прав человека" и клуба якобинцев. О, сколь твое время было завиднее моего!

- Оно - счастливейшее в моей жизни.

Сквозь обычную сдержанность Воронихина прорвалось такое глубокое чувство, - будто сквозь плотный покров взметнулось из глубины пламя, - что Карл дрогнул и вдруг по-новому увидал своего наставника.

Воронихин встал, прошелся, стал далеко от камина. Волнение его теперь выражал только голос, необычно размягченный.

- Меня с кузеном моим Полем Строгановым и воспитателем его, замечательным человеком, Жильбер-том Роммом, послали в восемьдесят девятом году в Париж. Не встречал я богаче и благороднее характера, нежели этот Ромм. Образованнейший человек, талантливый скульптор, помощник Фальконета, он вместе с тем был пламенным якобинцем. Едва мы приехали, он основал клуб Друзей закона, где библиотекарем сделался Поль, а заведовала архивом красавица Теруань де Мерикур!.. Потом Поль вступил в клуб якобинцев, и у него на пальце появилось кольцо с девизом: "Жить свободным или умереть".