Михель и Ундина (СИ)

После недели крепких морозов, перед самой новогодней ночью, ударила внезапная оттепель. Корка льда потемнела, стала рыхлой и ноздреватой. Закапали со шлюза сосульки. Западный ветер гнал из-за поворота реки тяжёлые снежные тучи.

Михель опять стал думать об Ундине. Эти мысли занимали его больше, чем мечты о поцелуях голубоглазой Лизхен. Из рассказов отца он знал, что зимой никсы вовсе не появляются на берегу, спят на дне реки или озера. Но ведь случилось же с ним однажды такое чудо. Жаль только, лица в темноте не рассмотрел. А ведь говорят, что никсы намного красивее человеческих девушек.

Михель вспоминал, как в ледяной воде обвился вокруг его ног рыбий упругий хвост. Страх, пережитый в ту ночь, давно ушёл, уступив место непонятному волнению.

Заживший порез на щеке саднил, словно свежий ожог. Что если бы Ундина прикоснулась бы к коже губами, а потом обняла бы Михеля тонкими руками, которыми тянулась сквозь снегопад? И грудь… теперь, спустя столько времени, Михель готов был поклясться, что помнит, как снежинки скользили, не тая, по маленькой обнажённой груди.

От таких мыслей было жарко, сладко и стыдно.

«Схожу с ума, – пытался увещевать себя Михель. – Увидел невесть что, искупался в ледяной воде, а теперь думаю разное. Прокляла она меня, что ли?»

Перед новогодней ночью он начисто выбрился, зарубил и зажарил последнюю курицу, замесил из остатков муки тесто, поставил в печь единственный каравай хлеба, нацедил из бочки пива.

«Как на свиданье собираюсь, ей-богу».

Петару, который пришёл в гости к приятелю – посидеть у камелька в честь рождения года, Михель даже не открыл. «Пусть думает, что я уже ушёл искать лучшей доли, – думал он, слушая, как Петар стучится в ставни, соблазняя земными благами в виде подкопчённых рёбрышек и густого тёмного пива, сдобренного специями. – Ведь это почти правда: завтра-послезавтра я действительно отсюда уйду».

В конце концов, Петару надоело слоняться по двору.

– Если передумаешь, приходи в трактир, буду ждать! – крикнул он напоследок и вернулся обратно в деревню.

В наступивших сумерках Михель расчистил в снегу возле мельницы небольшую площадку, разжёг посреди неё костёр. Притащил три чурбана: на самом большом разложил нехитрую снедь, а два поменьше поставил по сторонам друг напротив друга. Огляделся вокруг, усмехнулся собственной глупости, поднял второй чурбан и со всей дури запустил его на середину запруды. Тот с треском проломил лёд и плюхнулся в воду.

– Эй, как тебя там, выходи! – закричал Михель. – Поговорить надо!

– До-о-о-о, да-а-а-а! – откликнулось на все лады насмешливое эхо.

И всё стихло.

Михель уселся на второй чурбан, налил себе пива, выпил, зажевал горбушкой и стал ждать.

Упали первые снежинки – вначале робкие и пушистые, а потом началась густая метель.

И больше ничего не происходило.

Михель упрямо ел жареную курицу, давясь скользким от снега жёстким и остывшим мясом, и время от времени подбрасывал в огонь очередное полено.

Когда около полуночи костёр почти прогорел, он сдался. Встал, отряхнул с кожуха снег и стал собирать миски.

– Хорош, кавалер, – хрустально прозвенело из пруда. – Пригласил девушку на свидание… и нет чтобы ленту в косу подарить, так чуть поленом не зашиб… а всё угощение сам съел.

Михель вздрогнул. Кувшин с пивом выпал из его рук.

Ундина, облокотившаяся о берег, фыркнула совсем уж по-человечески:

– Ну, будешь меня угощать?

– А что ты ешь? – проговорил Михель, пытаясь в свете костра рассмотреть её лицо.

Хорошее лицо было, красивое – белое, как у Лизхен, круглое, словно полная луна. Светлые волосы спадали Ундине на грудь и плечи, скрывая их целиком.

– Что ем? Дураков вроде тебя. Заманиваю к реке, а потом… – Ундина опять рассмеялась, обнажив мелкие острые зубки.

Михель отломил от каравая щедрый кусок, посмотрел на остатки курицы: «Надо бы сырую, живую… эх, действительно я дурак!»

Вблизи Ундина выглядела не так, как рисовало ему воображение. Почти прозрачная, с заострившимися скулами. Большие глаза казались чёрными в неярком свете костра.

Но пламя в них не отражалось.

– Что, не нравлюсь? Или забоялся наконец?

Михель колебался. Потом вспомнил серебряный гульден и тихую просьбу «помоги!», посмотрел на осунувшееся лицо никсы, и отцовский складной нож сам скользнул из кармана в свободную руку.

Ундина растянула в хищном оскале тонкогубый рот, напряглась, словно для броска. За девичьей спиной захрустел, ломаясь, лёд, забурлила омутами вода.

Михель решительно полоснул себя по большому пальцу левой руки, промокнул выступившую кровь хлебом, выдавил ещё немного, чтобы мякиш как следует пропитался.

– Тощая ты какая-то. Вот, держи!

Ундина проглотила кусок на лету, не касаясь руками. Так в летний погожий день выскочившая из воды рыба хватает зазевавшегося мотылька.

– Больше не дам. И ближе не подойду, не надейся, – произнёс Михель, отвернувшись.

Шагнул в сторону дома.

– Что хочешь взамен за щедрый подарок? Шапку серебряных гульденов, жемчужину с морского дна, выполненное желание? – в голосе Ундины слышался плеск волн на перекатах.