Милая , 18

—     Я никогда в жизни не бегала за мужчинами, но и они от меня никогда не бегали. Я не скры­ваю, что вы мне нравитесь, и хотела бы точно знать, почему вам доставляет удовольствие обращаться со мной, как с уличной девкой.

—     Я уже сказал вам, что не люблю бывать на балах, я там чужой.

—     Вы же знаете, что стоит вам моргнуть — и приданое любой богатой невесты в Варшаве — ва­ше.

—     А мне хорошо быть тем, кто я есть.

—     Так кто же вы есть?

—     Я еврей, и у меня нет ни малейшего желания добиваться положения, которого я не жажду. Я, конечно, отношусь к категории ”хороших” еврей­ских парней. Могу метать копье дальше любого поляка и брать самые высокие барьеры на скач­ках, так что в уланских полках даже существует полюбовное соглашение не упоминать публично о моем позорном происхождении.

—     И только поэтому вы так со мной обращае­тесь?

—     Мадемуазель Рок, не знаю, насколько сильно в вас американское воспитание, но в Польше при­нято считать, что мы используем таких милых ка­толических девушек, как вы, для обрядовых жерт­воприношений.

Габриэла прошла с балкона в комнату, присела возле столика с лампой и глубоко вздохнула.

—    Что ж, я сама напросилась на этот разговор, нечего теперь обижаться. По крайней мере, мое самолюбие удовлетворено. Я думала, я вам не нравлюсь.

—     Напротив, вы мне очень нравитесь.

—     Вы только напускаете на себя браваду, а на самом деле вы очень ранимый человек.

—     Я занят серьезной деятельностью, армия у меня отнимает лишь половину времени.

—     Какой деятельностью?

—     Вам это не будет интересно.

—     Как раз интересно.

—     Я сионист.

—     О сионизме я слышала. Выкупить Палестину или что-то в таком роде.

—     Вот именно, что-то в таком роде. Я член исполнительного комитета организации, которая называется ”Бетар”.

—     ”Бетар”? Какое странное название!

—     Во времена римского владычества в Иудее, во времена восстания Бар-Кохбы[11]... В общем, вам это не интересно.

—     Очень интересно. Что же бетарцы делают?

—     Мы придерживаемся сионистских принципов, согласно которым нам следует возродить нашу древнюю родину в Палестине. Мы содержим сирот­ский дом, у нас есть ферма под Варшавой, где молодежь приучается работать на земле. Когда у нас накапливается достаточно денег, мы покупа­ем земли в Палестине и посылаем туда очередную группу молодежи основывать там колонии.

—     А зачем вам все это нужно?

—     Затем, мадемуазель Рок, — у Андрея уже ло­палось терпение, — что польский народ не раз­решает нам иметь землю и обрабатывать ее. — Он резко оборвал себя и, понизив голос, добавил:

—     Хватит об этом. Вам на сионизм плевать, и я себя чувствую круглым идиотом.

—     Я стараюсь разговаривать с вами по-дружес­ки.

—     Мадемуазель Рок, на территории Варшавы, между Иерусалимскими аллеями и Ставками живет более трехсот тысяч человек. Это целый мир, о котором вы ничего не знаете. Ваши знаменитые писатели называют его ”Черным континентом”. Это и есть мой мир.

Андрей медленно пошел к дверям.

—     Но почему это значит, что мы не можем быть друзьями, лейтенант?

—     Что вам от меня нужно? — Андрей вернулся и подошел к ней. — Я не заинтересован заводить флирт.

—     Ну, знаете...

—     Кончайте эту дурацкую игру. Я беден, но мне это не мешает, поскольку я счастлив своим делом. В ваших глазах я ничего не значу и зна­чить не буду. Если даже между нами и есть что-то общее, мы все равно живем на разных плане­тах.

—     Не понимаю, почему я разрешаю вам доводить меня до такого состояния, — голос Габриэлы дро­жал. — Вы очень предубеждены. Стоит постарать­ся отнестись к человеку по-дружески, как он тут же возомнит о себе невесть что.

—     Я точно знаю, что у вас на уме, и сейчас покажу вам, насколько я предубежден. Если вы ко мне снова пристанете, я вас раздену и устрою вам такую любовь, какую умею делать только я, а в моем умении вы, надеюсь, не сомневаетесь?

Она была изящного сложения, но пощечину он получил увесистую.

—     Попробуйте только пикнуть, и я наставлю вам синяков, — прогремел он, схватив ее на руки.

Габриэла пришла в такой ужас, что не могла понять, шутит он или говорит серьезно. Андрей ринулся в спальню.

—     Поразмыслив, я решил, что вам нужно приба­вить в весе. Вы для меня слишком тощая, не сто­ит и заводиться, — сказал он, бросая ее на кро­вать, и вышел.

* * *

—     Бросил и вышел? — воскликнула Марта.

Габриэла кивнула, налила чай и стала наре­зать яблочный пирог.

—     А ты что?

—     Ничего. Не могла прийти в себя, как ты до­гадываешься, — Габриэла вдруг вынула носовой платок, отвернулась и заплакала.

—     Вот тебе и раз! Габриэла, я тебя никогда не видела плачущей!

—     Сама не понимаю, что со мной творится в последнее время. С тех пор, как я его встрети­ла, я стала просто истеричкой. Стоит кому-ни­будь не так на меня посмотреть — я начинаю пла­кать. Нет! — закричала она. — Меня никто так не выводил из себя! Никогда! — она зарыдала. — Такой негодяй! Я его ненавижу!

—     Да, да, конечно, ненавидишь, — Марта села рядом и обняла ее за плечи.