Милая , 18

В последнее время они себя ведут совсем ина­че, подумал он. Теперь они должны его уважать и даже бояться. Бояться? Бояться меня? Одна мысль об этом доставляла ему наслаждение.

Даже его толстая ворчливая жена-полька те­перь иначе будет себя вести.

Он быстро шел к площади Пилсудского, посту­кивая тростью в такт своим шагам. Сегодня он был счастлив. Даже пытался насвистывать. Вот он, конец долгого пути.

Как и большинство здешнего миллионного немец­кого населения, Франц Кениг родился в Запад­ной Польше, на оккупированной в прошлом немца­ми территории, которая снова отошла к Польше после Первой мировой войны. Когда он был еще совсем молодым, семья переехала в Данциг, рас­положенный, так сказать, в географической ано­малии, известной под названием ”Польский коридор”. Узкая полоса земли, отсекшая от Германии Восточную Пруссию, чтобы дать Польше выход к морю. Ненормальный раздел! Данциг и Польский коридор, населенные этническими немцами и по­ляками, острыми иглами кололи немецкую гордость и с самого начала стали источником распрей и угроз.

Выходец из добропорядочной семьи коммерсан­тов, Франц Кениг получил классическое медицин­ское образование в Гейдельберге и в Швейцарии, был человеком умеренным во всех отношениях и, хотя вырос в Данциге, где кипели национальные страсти, не считал себя ни немцем, ни поляком, а просто хорошим врачом и преподавателем — про­фессия, по его понятиям, выводившая его за пре­делы национальных рамок.

Жизнь, которую вел Франц Кениг, была по нем, как и должность в Варшавском университете, как и польская девушка, на которой он женился. И никому Кениг не мешал, наслаждаясь у себя в кабинете хорошей музыкой и хорошими книгами. Честолюбивые устремления жены-польки нисколь­ко его не интересовали, и она плюнула на все, опустилась и разжирела.

Когда нацисты пришли к власти, Франца Кенига очень смутило их поведение. С несвойственной ему запальчивостью называл он этих коричнево­рубашечников ”толстокожими, безмозглыми громи­лами”, радуясь тому, что живет в Варшаве и не имеет отношения ко всей этой смуте в Германии.

Но все изменилось. Наступил тот месяц, та неделя, тот день и час... Освободилось место декана медицинского факультета. По всем ста­тьям получить его должен был Кениг — и по воз­расту, и по опыту, и по преданности делу. Он даже подготовил свою инаугурационную речь[4], но так никогда ее и не произнес: на должность де­кана назначили Вронского, который был на пят­надцать лет моложе.

Он хорошо помнил, как тогда Курт Лидендорф, глава этнических немцев Варшавы, шептал ему на ухо:

—     Доктор Кениг, это пощечина всем нам, нем­цам. Это страшное оскорбление.

—     Чепуха... чепуха...

—     Может, теперь вы поймете, что Версальский договор — позор для немецкого народа. Взять хотя бы вас. Гейдельберг... Женева... Человек большой культуры, а вас сделали никем. Вы тоже жертва еврейских козней, как и все немцы. Гит­лер говорит...

Еврейские козни... Вронский... еврейские козни...

Единственное, чего хотел Франц Кениг от это­го мира, которому он честно служил, — стать де­каном медицинского факультета Варшавского уни­верситета.

—     Заходите вечерком к нам, герр доктор, по­будьте со своими! Из Берлина специально чело­век приехал потолковать с нами.

А толковал берлинский гость вот о чем:

—     Нацистские методы, может, и грубы, но что­бы восстановить справедливость, нужны волевые, сильные люди. Наши действия оправданы потому, что оправдана сама цель вернуть немецкий народ на его настоящий путь.

—     А, герр доктор, — сказал Лидендорф, — рад видеть вас здесь. Садитесь, садитесь поближе.

—     Гитлер понял, что немцы больше не желают быть пешками. Если вы считаете себя немцами, вы больше не пешки.

Кениг возвращался домой с четвертого, с пя­того, с шестого собрания, смотрел на свою тол­стую жену-польку, на все, что его окружало, и думал: ”Феодалы, сплошное невежество, а я — немец, я то — немец”.

—     Доктор Кениг, вы бы только посмотрели, что творится в Данциге. Тысячи немцев борются за фюрера, заявляя миру, что не позволят себя угнетать.

Как он гордился освобождением немцев в Авст­рии и Чехословакии!

—     По зрелом размышлении, Лидендорф, я решил присоединиться к вашему движению.

Он шел по боковой аллее Саксонского парка, мимо правительственных зданий, дворцов и музе­ев. Весь этот гранит и мрамор был ему чужд. Другое дело — пивные или уютные дома немцев, его соплеменников, тут он чувствовал себя в своей тарелке, тут доктор Франц Кениг был ува­жаемым человеком. И говорили тут о великих де­лах, никого не стесняясь и не боясь.

Он остановился на площади Желязных ворот, как раз за Саксонским парком.

Тошнотворный запах подгнивших овощей, неоп­рятные крестьяне, кудахтанье кур, крики менял, нищие, тысячи лотошников, торгующихся за зло­тый.

—     Прекрасный галстук, совсем как новый!

—     Карандаши! Карандаши! Карандаши!

—     Покупайте у меня! Покупайте у меня!

Старухи сидят на краю тротуара, продают яйца

—   у кого пяток, у кого три; воры и карманники так и шныряют вокруг; на ручных тележках горы поношенных туфель и засаленных пиджаков.