Милая, 18

В сумерки Дебора Бронская и примерно сорок детей возрастом от трех до десяти лет перебрались через туннель под Милой, 18 во двор возле Мурановской площади.

Они по одному выходили из подземелья, чтобы подышать свежим воздухом, но даже угасающий дневной свет их ослепил.

Над ними на крыше патрулировали бойцы Еврейской боевой организации, охраняя их жизни от внезапного нападения. Последней выбралась Сильвия Брандель. Дети бегали, прыгали, кувыркались, радуясь тому, что их выпустили на волю. Скоро, совсем скоро наступит весна.

Сразу же после первых восторгов от выхода на свежий воздух они перешли к тем играм, в которые играют дети гетто: в ”спекулянтов” и ”нацистов”, в ”побег” и в ”облаву” — одни что-то прятали, другие искали, по проходу в заброшенном доме добирались до ”арийской стороны”, минуя ”польскую синюю полицию”. Играли в ”бойцов Еврейской боевой организации” и в ”немцев” — бросая друг в друга воображаемые бомбы и стреляя воображаемыми пулями.

Все хотели быть Атласами, Янами, Чемпионами по шахматам и Толстыми. Девочки хотели быть Таней, как Анна Гриншпан, или Рахель Бронской. Никто не хотел быть фараонами, Брунгильдами, нацистами, ”соловьями”, польскими полицейскими.

— Бах, бах, бах! Я поймал тебя, еврей!

Малыш задрожал, как положено, и, падая, расквасил нос, но не заплакал, потому что его научили не плакать, даже когда больно, иначе нацисты услышат, придут с собаками и найдут его.

Дебора подняла малыша, вытерла у него кровь под носом, и он почти тут же ускакал доигрывать.

Она посмотрела на часы: вот-вот придет Рахель. Как странно, подумала Дебора, время может уподобить людей кротам. Жизнь под землей притупляет человеческие чувства. Трагедия приучает к душевной боли, темнота — к одиночеству. А с ней все происходит не так. У нее сердце сжимается каждый раз, когда бойцы приносят измученное тельце в детскую комнату под Милой, 18 — дрожащий от холода комочек, найденный на тротуаре или в темном переулке, или в заброшенном доме. Ночью Дебора плачет, вспоминая дикие глазенки и острые ноготки, которыми царапаются эти дети, как напуганные звереныши. Она плачет, вспоминая, как они медленно отходят, как мучительно долго не могут привыкнуть к ласке.

Она очень соскучилась по Рахель. Без нее она совсем одинока.

А Стефан! Как ее душит страх всякий раз, когда он с Андреем уходит из бункера. До каких же пор может человек умирать так, чтобы не умирали нервы?

Если бы хоть Рахель могла все время быть здесь. Девочке опасно выходить ночью из бункера под Францисканской и идти сюда, чтобы повидаться с ней. Но Рахель должна быть с Вольфом. А место для детей есть только на Милой, 18.

Рахель шла по двору. Издали Дебора не видела ее лица. На ней были новые сапоги и кожаная куртка с надетыми крест-накрест патронными лентами. На поясе висели гранаты, на плече — винтовка, черные волосы убраны под кепку. В руках гитара Вольфа. Несмотря на этот наряд, Рахель все так же стройна и походка все та же, легкая и изящная, — ничто не могло скрыть ее женственности.

— Здравствуй, мама.

— Здравствуй, доченька, — они расцеловались.

— Где Стефан?

— Ушел с Андреем. А почему Вольф не пришел с тобой?

— Обучает ребят стрельбе.

— Может, не стоит тебе выходить одной вечером?

— Мамочка, я же солдат.

— Побудь немножко не солдатом, — сказала Дебора, снимая с дочери кепку.

Рахель тряхнула головой, и ее чудные волосы рассыпались по плечам.

— Я поймал тебя, — раздался рядом ребячий голос. — Марш на Умшлагплац!

— Ну и игры у детей, — вздохнула Дебора, усаживаясь с дочкой на ступеньки и наблюдая, как малыши носятся по двору. — Ты хорошо выглядишь! — сказала она дочери.

— А ты — скверно. Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет. Просто иногда в этой преисподней спохватываешься, перестаешь работать, как заводная, и задумываешься. Вот, ты под землей, и выход отсюда только один: на тот свет. В такие минуты мне становится страшно. Просто страшно — и ничего больше.

— Ты знаешь, мама, как ни странно, — Рахель погладила руку матери, — но с Вольфом совсем иначе… Вокруг него особая атмосфера. Я все время чувствую, что мы выберемся из этого ада.

— Это хорошее чувство, — сказала Дебора.

— Да, да, — оживилась Рахель, — у всех, кто рядом с ним, такое чувство. Иногда даже не верится — он же еще совсем мальчик. Он не разрешает мне участвовать в этих налетах на швейную фабрику, но потом мне рассказывает, как он держался. Спокойно, уверенно — настоящий вожак. Я знаю: вместе — нам море по колено и… — Рахель осеклась: зачем же рассказывать о надежде на свободу, когда мама так мрачно смотрит на будущее. — Прости, мама, я не хотела…

— Ну что ты, дорогая, становится легче на душе, когда слышишь голос надежды.

— Правда, мама?

— Конечно. С тех пор как Сусанны не стало, мне не с кем поделиться. Она была моей лучшей подругой. Теперь моя подруга — ты.

— Как я рада!..

— Шимон, Алекс и Андрей делают все, чтобы Крису удалось уйти из гетто. Теперь он для нас самый важный человек. Алекс называет его ”наш пропуск в бессмертие”. Поэтому он обязательно должен уйти из гетто и, разумеется, один. Это убивает его и меня тоже.