Милая, 18

— Твоя сестра, — он жестом позвал его сесть на тахту, — Вольф и я — мы все в безвыходном положении. Нам легче достать луну с неба, чем спастись. Думаешь, я тебя обманывал, когда говорил, что тебе дано задание? Нет. Твоя мама, и сестра, и я — мы должны умереть за честь нашей семьи, но ты, ты должен выжить во славу нашей семьи. Говорю тебе от чистого сердца, Стефан. Самое трудное задание — у тебя. Ты должен выйти живым из этой битвы, чтобы отвоевать себе путь в Палестину и снова бороться за свободу.

Стефан посмотрел на дядю, который ждал от него хоть одного понимающего взгляда. Мальчик кусал губы, чтобы не расплакаться, но глаза его по-прежнему горели гневом.

— Стефан, кто-то из нас должен выйти отсюда живым, чтобы рассказать, как мы держались и что отстаивали. Это — огромное дело, сынок. Только лучшему солдату его можно поручить. Ты должен жить ради десяти тысяч детей, убитых в Треблинке, ради тысяч уничтоженных писателей, раввинов, врачей. Это великой важности дело, Стефан.

Стефан обнял дядю за шею, уткнулся ему в грудь, и Андрей стал гладить его по голове.

— Я постараюсь, — сказал Стефан плача.

Андрей взял его заплаканные щеки в свои ладони и повернул к себе.

— Я знаю, что ты меня не подведешь, Стефан.

Андрей снял с пальца золотой перстень, полученный им когда-то, когда он был членом олимпийской команды Польши.

— Вот, надень, чтобы скрепить наш договор, — сказал он.

Стефан неуверенно посмотрел на кольцо и примерил его. Даже на большой палец оно было ему велико.

— Не беда! Поживешь у дровосека, надышишься свежим воздухом, отъешься, будешь заниматься гимнастикой, и это чертово кольцо еще и не налезет на тебя. Увидишь, что я прав.

Стефан хотел сдержать слезы, но не мог.

— Я постараюсь, — бормотал он сквозь рыдания, — я постараюсь…

— Теперь давай раздеваться. Путь наш был тяжелым для любого солдата.

Стефан не противился, когда дядя раздевал его и укладывал в постель. Он зажал кольцо в кулаке и уткнулся в подушку.

— Слушай, есть еще одна часть задания, которую ты как хороший солдат должен понять и выполнить. Тебе нужно будет выучить всю эту историю с Девой Марией, но это не так страшно, как может показаться. Вот Габриэла всю жизнь молится ей, а Габриэла, как ты знаешь, хороший человек. Нам, евреям, и раньше приходилось молиться Деве Марии, во время инквизиции, чтобы обмануть испанцев… — Андрей замолчал.

Подушка Стефана была мокрой от слез.

— Расскажи про Батория!

И Андрей стал рассказывать про своего коня.

* * *

Отец Корнелий и Габриэла ждали в маленькой прихожей. Священник налил ей вишневки; она стала медленно пить, согреваясь.

— Я пришел в отчаяние, когда архиепископ сослал меня в эту глушь. Да простит меня Святая Дева, но я уверен, что Бог выиграл битву с архиепископом. Мой маленький костел стал прибежищем для партизан. Под алтарем тут склад гранат. Я счастлив, что встретил вас снова, Габриэла. Я хочу найти место и для других детей. Гайнов хороший человек. Я постараюсь найти и других.

Габриэла вдруг сморщилась, побледнела и проглотила остаток вишневки залпом.

— Вам нехорошо?

— Немного тошнит.

— В вашем положении нельзя было отправляться в такую трудную дорогу.

Габриэла удивилась: как он догадался?

— Я не думала, что так заметно.

— Я сразу узнаю беременных женщин. Первые два месяца всегда самые тяжелые, я полагаю.

Габриэла нервно вертела в руках пустую рюмку. Он налил ей еще.

— Не читайте мне проповеди, отец мой. Я не ищу отпущения грехов и не хочу исповедоваться в грехах.

— Мне обидно, что вы считаете меня старым брюзгой, которому вы не можете довериться.

— Простите, отец мой, но я действительно хочу слушаться только своего внутреннего голоса, который подсказывает мне то, что уже давно спрятано на дне моей души.

— В вашем положении иметь ребенка — очень сложное дело.

— Я полностью отдаю себе отчет в последствиях.

— Андрей знает?

— Возможно. А может, и нет.

— Не понимаю.

— Мы вынуждены приноравливаться друг к другу необычным образом. В нашей жизни много такого, о чем не скажешь.

— Я не перестаю удивляться, — перебил ее отец Корнелий, — как может человек жить в таком напряжении, как ему удается держать себя в руках, оставаться наедине со своими мыслями, подавлять в себе страх…

— Это не совсем так, отец мой. Мы с Андреем знаем мысли друг друга. Достаточно поворота головы, прикосновения, вздоха. Достаточно увидеть, что он избегает моего взгляда или я — его. Каждый из нас читает в глазах другого то, о чем мы никогда не говорим вслух.

— Что может быть лучше, чем способность понимать другого без слов?

Она глубоко, прерывисто вздохнула и отпила еще.

— Думаю, он знает, что я ношу его ребенка.

— Но он должен услышать это от вас.

— Нет, отец мой. Андрей сейчас возвращается в гетто и никогда уже оттуда не выйдет. Я с этим смирилась. Я не противлюсь. И не могу обременять его еще и тревогой обо мне.

— То, что вы говорите, противоречит всему, что мы считаем священным. Нельзя жить без надежды. Это грех.