Милая Роуз Голд

Роуз Голд смотрела на прокурора нахмурившись, как будто боролась с сомнениями. Я мысленно умоляла ее не говорить того, что было прописано в их сценарии. Она приняла решение, откинулась на спинку кресла и тихо произнесла, уставившись на свои колени:

– Однажды я обнаружила ее на кухне. Она рыдала и повторяла, что родители никогда ее не любили.

У меня в горле встал ком. Я всю жизнь старалась быть оптимисткой, но в то утро, о котором упомянула Роуз Голд, у меня просто не нашлось сил держать себя в руках. Когда моя десятилетняя дочь увидела, что я плачу над раковиной, я решила открыться. Я сползла на кафельный пол, привалилась к шкафу и, всхлипывая, сказала, что мама с папой никогда меня не любили. Выпускной, родительские собрания, школьные конкурсы талантов – мой отец никогда на них не ходил. «Ты же все равно не выиграешь», – отмахивался он, а мать сидела рядом с ним и молчала.

Усевшись рядом со мной на полу кухни, Роуз Голд прижалась щекой к моему плечу. «Я люблю тебя больше, чем все люди на свете, вместе взятые», – сказала она тогда. Ее любовь помогла мне подняться, приготовить завтрак и помыть посуду. Я знаю, что совершала ужасные ошибки, но я никогда не рассказала бы всем, кого она знает, о том, что она больше всего в себе ненавидит.

Прокурор в зале суда подошел к заготовленному выводу:

– Справедливо ли будет сказать, что Пэтти Уоттс создала для ребенка токсичную среду?

Роуз Голд кивнула:

– Она не оставляла мне личного пространства.

Уже во второй раз за последние несколько минут я почувствовала себя так, будто мне влепили пощечину. Это я-то не оставляла ей пространства? Да я в туалет не могла отойти – Роуз Голд повсюду ходила за мной. Ей все время нужно было знать мое мнение о том, что ей надеть, как причесаться, как назвать новую куклу. Меньше года назад она просилась спать ко мне в постель, а теперь имеет наглость говорить, что это я душила ее вниманием. Если между нами и была нездоровая зависимость, она была взаимной. Конечно, людям со стороны наши отношения показались бы странными, но когда это нас волновали люди со стороны? Я доверяла ей. Она была своей.

Роуз Голд продолжала:

– Мама говорила за меня с врачами.

Ты же сама просила меня делать это, потому что стеснялась чужих людей!

– Мама выбирала, что мне надеть, пока мне не исполнилось семнадцать.

Ты не доверяла себе, думала, что не умеешь сочетать вещи!

– Мама прожевывала за меня еду, которую, по ее мнению, я могла переварить, прежде чем дать ее мне.

Ты говорила, что, возможно, тебя не стошнит, если еда будет уже пережеванная!

Воспоминания мелькали в моей голове одно за другим. Разве мы с ней не смеялись? Разве не просила она почаще ее обнимать, рассказывать ей сказки, хвалить ее? Еще, еще, еще. Разве я хоть раз отказала? Разве я хоть раз пожаловалась на нее соседке, учителю или врачу? Разве я хоть раз бросала ее одну в пятницу вечером, чтобы сходить на свидание или увидеться с подругой? Разве я просила дать мне немного личного пространства, разве я говорила, что хочу спать в кровати одна, что предпочитаю поваляться допоздна в выходной, принять ванну с пеной, не боясь, что дочь потребует срочно принести ей яблочного сока?

У Роуз Голд задрожал подбородок.

– Я знала, что она меня контролирует, но я понятия не имела, что родная мать кормит меня лекарством, от которого меня рвало раз за разом, так что начали гнить зубы. Она морила меня голодом и травила, – ее голос надломился, – она испортила мне все детство.

Роуз Голд начала теребить рукав свитера, пропуская ткань между средним и указательным пальцем. Так она успокаивала себя с самого детства. Еще в младенчестве моя дочь точно так же мяла одеяло. Вспомнив, какая она до сих пор маленькая и наивная, я почувствовала, что гнев отступает.

Я могла возмущаться сколько угодно, но на самом деле мне было некого винить, кроме себя. Если бы я внимательнее следила за дочерью, она сейчас не сидела бы в кресле свидетеля и не давала бы показания против родной матери. Жаль, что нельзя отменить последние шесть месяцев и начать сначала. Может, нужно было сходить вместе к семейному психологу.

– Спасибо, мисс Уоттс, – сказал прокурор и повернулся к судье. – Ваша честь, вопросов больше нет.

– Отлично, – ответил тот. – Сделаем часовой перерыв на обед.

Пристав подошел к свидетельской трибуне. Пальцы Роуз Голд сплелись в узлы. Она посмотрела по сторонам, и я поймала ее взгляд. «Я люблю тебя», – с улыбкой произнесла я одними губами. Ее лицо помрачнело. Она посмотрела на присяжных, которые собирали вещи, и наклонилась поближе к микрофону. На этот раз ее голос прозвучал громко и уверенно:

– Моя мать должна сидеть в тюрьме.