Milch (СИ)

Иден устал уже очень сильно, у него даже сил отдышаться нет, однако вид ее припухшего глаза под разбитой бровью, под которым намечается незаслуженный фингал, в сочетании с этим вопросом придает ему достаточно сил для того, чтобы пнуть как следует, вырвав из дверного косяка крепление цепочки; оно со звоном летит на пол, Тамара вовремя отскакивает от распахнувшейся створки во избежание дальнейших травм, а он вваливается в квартиру совершенно зеленый от злости и сиятельный — некоторым образом ярость усиливает в нем это присутствие до того, что Тамара преисполняется невольного трепета. Может быть, потому, что о самоконтроле он, кажется, в жизни не слыхал.

— Чертовски устал, — хрипло сознается Иден. — Устал нихера не понимать, например, весьма и весьма. Может, ты меня просветишь, наконец?

— Вообще охуел, — в отчаянии пытается перевести тему Тамара. — Кто это будет чинить?

— Я не знаю, — говорит он, кинув рассеянный взгляд на то место на косяке, где прежде крепилась цепочка. — Я не буду, я же устал. Белиала вызови, сука чертова, пусть он тебе починит. И мозги починит заодно, вместо врача. Просто объясни мне, блядь, что я тебе в жизни сделал, чтобы вызвать такую лютую ненависть, один раз объясни — и я уйду отсюда нахуй, обещаю.

— Я не.. — открывает Тамара разбитый рот, глядит на Идена пристально, потом закрывает и молчит. Только теперь до нее доходит, что он не шутит, что все происходящее со стороны и впрямь идеально вписывается в картину ненависти, и что у нее нет слов, чтобы объяснить, потому что как бы она ни пыталась, до него не дойдет. Если бы могло дойти — он бы не спрашивал. Остается лишь молча его рассматривать — спутавшиеся белые волосы, голый торс, очертания крепкого пресса под бледной кожей, синие вены на жилистых руках, шведская рожа в пятнах крови и царапинах, глаза прозрачно-зеленые, как абсент, чистые, как неразведенный спирт — Тамара рассматривает очень внимательно, прислушиваясь к тому, как зависть будит у нее в душе разновидность голода совсем темную, которую можно насытить только чем-нибудь совершенно ужасным, думает о сахарных косточках — обсасывать, потом шумно вдыхает и очень тихо произносит:

— Иден, уйди сейчас, пожалуйста, мне очень нужно побыть в одиночестве. Это срочно. Нет, ты ничего мне не сделал, нет, сэр. И я отнюдь тебя не ненавижу. Мне очень жаль, что ты был достаточно глуп, чтобы вообще меня заметить, но, разумеется, ничего даром не бывает и не проходит, и сделанного не воротишь. Только сейчас уйди отсюда, пожалуйста.