Миленький ты мой

— Да я понимаю… — с досадой ответил Улыбкин. — Бывают, конечно, и перегибы. Но вы же должны были сами подумать о себе! А вы… Словно овца на заклание! И знаете… — он на секунду задумался, — мотивов у вас, конечно же, нет. В смысле, не было. Какие мотивы без завещания? Но… всякие случаи бывают, знаете ли… Достала вас бабушка, довела, и вы… просто пнули ее. От раздражения пнули! Толкнули, и все! А бабушка, божий одуванчик, упала и… Упала головой на угол комода. И ей этого вполне хватило. А вы… вы испугались и вызвали нас. Вот и все, понимаете? Так ведь тоже бывает!

Я снова кивнула. Я боялась поднять на следователя глаза… Мне было неловко.

И еще я не верила своему счастью. Меня накрыло пустое безразличие. Какая-то вялость и тупость. Бессилье. В голове было пусто и гулко, словно в пустой кастрюле.

— В общем, так! — наконец произнес Улыбкин. — Я извиняюсь, но у нас есть свои — вы понимаете! — свои правила и… — Он снова вздохнул. — Вот ваши документы, заберете все свои вещи и… в свободную жизнь! Выходит, что так.

Улыбкин хлопнул по столу ладонью, и от этого поднялась пыль.

Он чертыхнулся, вытер ладонь и посмотрел на меня:

— Ну чего ждете? Не надоело… в наших пенатах?

Я быстро поднялась со стула, как будто до меня наконец дошло.

Взяла паспорт и пошла к двери. У двери я обернулась:

— Скажите, а… ее… похоронили?

Следователь удивленно посмотрел на меня:

— Ее? В смысле, бабушку вашу? Да нет… Думаю, что нет. Тело востребовано не было. Вы говорили, что она одинока? Совсем никого?

Я кивнула.

От выдохнул:

— Ну! Вот видите! Кому затребовать-то? Выходит, что некому… И значит, все будет по закону — ну, как положено.

— Послушайте! — Я подошла к его столу и наклонилась. — По какому закону? Да, она — человек одинокий. Но! Есть же могила ее мужа, в конце концов! Есть семейное место, на Новодевичьем, кстати! У вас же оно самое-самое?

Улыбкин молчал.

— Она ведь актрисой была! Довольно известной когда-то актрисой! А он, ее муж, Краснопевцев, — известный художник! По какому такому закону? — наседала я на старшего следователя, краснея от возмущения.

— Ну… — вздохнул он, — про самое-самое — правда! А вот насчет «у вас»… — Он горько усмехнулся. — У «нас» — это в поселке Верхняя Санарка, что в Челябинской области. Обычный деревенский погост. Где лежат мои папа и мама…

Мы помолчали. И вдруг он сказал:

— А вы правы, Лидия Андреевна! Не по-человечески как-то выходит… Пусть вы не родственница, но… Зачем же ее как безродную, в общей могиле? В общем… — он помолчал, — я вам помогу. Сможете подождать меня в сквере напротив?

Я молча кивнула.

Потом вышла на улицу и замерла от восторга.

Пусть надо мной висело низкое, серое, мрачное небо. Пусть отвратительными голосами галдели вороны. Пусть пробирал до костей резкий и колкий ветер. Пусть! Но это была жизнь! И я была в ней совершенно на законных правах!

Я вышла за ворота и увидела сквер. Народу там было совсем немного — погода к гулянью не располагала. А мне было прекрасно!

У перехода я купила эскимо и быстрым шагом перешла дорогу. Скамейка оказалась влажной от недавнего дождя, но воздух был свеж и душист — так мне показалось.

Я села на скамейку и развернула мороженое. Откусив первый кусочек, я почувствовала невероятное блаженство, которое, как мне казалось, не испытывала никогда раньше. Мимо прошел молодой парень и, глядя на мое блаженное и довольное лицо, поежился: сидит же какая-то дура на мокрой скамейке и ест мороженое! Видно, свихнулась! Сидит под ледяным ветром и балдеет! Во дура-то! Самоубийца!..

А я и балдела! Я была счастлива! Как немного, оказывается, нужно для счастья!

Или много? Свобода.

Улыбкин подошел минут через двадцать.

— Замерзли? — поежился он.

Я только пожала плечом.

— Ну, двинули?

Я кивнула.

Мы сели в его машину — скромный и далеко не «юный» «Фиат». В машине было довольно неряшливо — пустые пачки от сигарет, куча разных бумаг, какие-то пакеты, несколько книг и газет, ополовиненная бутылка воды, в прозрачном пакете — подсохшие полбатона, пачка быстрой лапши.

Странно… — подумала я, — а с виду аккуратист…

Улыбкин, кажется, смутился, перехватив мой удивленный взгляд.

— Да некогда все… — коротко бросил он.

Я не ответила и стала смотреть в окно. А мне-то какое дело? Мне надо сделать то, что я должна. Все! Поможет — большое спасибо! А бардак в его машине… мне как-то до фонаря.

Мы подъехали к высотке, где прошли последние месяцы моей жизни. Жизни с ней.

Вошли в подъезд, и консьержка, самая противная и въедливая из всех — кажется, Дарья Ивановна, — быстро глянула на него своим опытным и прозорливым оком. И… ничего не спросила. Вот чудеса! Обычно она устраивала настоящие допросы с пристрастием.

На меня она даже не посмотрела.

На двери все так же, крест-накрест, висела бумага.

Улыбкин громко вздохнул и сорвал ее. Сунул ключ в замок и отпер дверь.

— Входите! — сказал он. — И… собирайтесь!

Я кивнула и прошла в комнату Лидии Николаевны. По сторонам я старалась не смотреть — ни на ее кровать, ни на кресло, ни на тумбочку, где лежали ее книги, ее очки и стояли ее лекарства.