Миленький ты мой

— Кто? — минут через пять раздается осторожный и тихий голос за дверью.

Молодец! Не рвет дверь на себя — сначала интересуется.

— Лидия Николаевна, — по-овечьи блею я, — это я, Лида! Лида Канавина! Дочь вашей Полины! Из Локшинки! Я вам писала…

Тишина. Думает? Вспоминает? А вот если не откроет? И что тогда, милая Лида, поедешь обратно? В свой Н.? В свой, богом забытый уездный городишко? Вернешься домой, в село Локшинку? И все твои прожекты, милая Лида…

Ах, как все просто! Тебе не откроют, и все. Просто тебе НЕ ОТКРОЮТ.

Но — без паники! Щелкает замок, гремит дверная цепочка.

И вот дверь открыта. Только вопрос — куда?

Да в новую жизнь! Лида, вперед! И не робей! У тебя все получится!

Она стоит на пороге и смотрит — недоверчиво и подозрительно. Что ж, время такое. Ее можно понять. Если бы не фотографии Полины Сергеевны да не памятные часики с позолотой, сунутые ей прямо под нос — стоять бы мне за облезлой дверью. А потом — поторапливаться на вокзал.

Но я девочка умная. Сметливая и хитроватая. Все подготовила, все. И сама подготовилась — будьте любезны! Спасибо за школу жизни — всему научила. И дорогой Полине Сергеевне отдельное спасибо! Объяснила в далеком детстве, милая матушка, что я никому не нужна.

Я не нужна… Ну и вы мне до фени! Все, без разбора. Так и проживу свою жизнь без сердечных привязанностей. Потому что знаю, чем эти страсти кончаются. А мне так больше не надо! Совсем. Раз вы со мной так ну и я соответственно. Без угрызений совести, да. Абсолютно, заметьте, без угрызений!

Туплю глазки и смотрю в пол. Потом поднимаю — светлые, чистые, голубые. Без тени, так сказать…

Милая, скромная провинциалка. Хорошее, доброе, вполне симпатичное лицо. Косметики ноль. Руки рабочие, познавшие «жисть» — и огород, и хозяйство. Но аккуратные. Ногти подстрижены и обработаны. Волосы в косу. Не переборщила? Вроде нет, так сейчас модно. Скромная китайская кофточка, скромная юбка. Пальто.

— Нууу… — неуверенно тянет она, — проходите.

С большим, как говорится, сомнением в правильности своего решения.

Но первый шаг уже сделан, и я прохожу. Я вошла. В святая святых… Меня допустили! Пока «один — ноль», Лида. Ты молодец!

В прихожей (огромной, как танцпол в клубе) я раздеваюсь. Вешаю пальто, ровненько прилаживаю, как у нас говорят, у порога сапожки. По стенам глазами не шарю — воспитанная. Большие глаза не делаю. И не потому, что все это видела, — откуда мне? А потому что скромна. Мама так воспитала.

Лидия Николаевна тяжело вздыхает и делает царственный жест. Рука у нее очень худая, ладонь узкая, в крапках пигментных пятен, но с маникюром. А как же — звезда!

Кухня тоже впечатляет своими размерами. Метров шестнадцать, не меньше. А то и все восемнадцать! Почти как мой дом. Но грязь — несусветная! Солнце беспощадно обнажило всю подноготную — и хозяйки, и кухни.

Ладно кухня — пыль, жир и сажа на потолке и стене. Но она! Это в темноте коридора еще как-то… А здесь, на свету…

Мумия, не иначе. Сморщенное лицо, дряблая, обвислая шея. Страшные руки. Ужасно, бррр!

Ведьма. Как в детской сказке — злая колдунья.

Садится, закидывает ногу на ногу, полы шелкового (в пятнах и драных кружевах) халата распахиваются и обнажаются старые ноги — мертвого серого цвета, в крупных, перетянутых узлах синих вен, с выпирающими косточками — вальгусная стопа. Но с педикюром! Да, мастерство не пропьешь!..

Стою, глазки по-прежнему в пол.

— Садитесь, — наконец предлагает она. Ну я и сажусь.

Молчим. Начинает она.

Спрашивает про Полю — так она ее называла.

У меня по щеке катятся слезы. Вспоминая дорогую Полину Сергеевну, я всегда плачу. От жалости к себе. Ничего не забыто!

Детская травма, знаете ли… это ведь навсегда.

Про «Полю» говорю скупо — вроде мне и сейчас тяжело.

Хотя… Мне и вправду совсем нелегко… Вспоминать…

Но выстрел попал в цель — ей, кажется, меня жалко. Чуть кривятся узкие губы и дрогнули тонкие, нависшие, «черепашьи» веки.

— Да… Полю жалко!.. Поля была… замечательной! Как же вам повезло!..

Я чуть не вскрикиваю. Но, разумеется, сдерживаю крик души и боли, обиды, невыносимо горького детского одиночества. Думаю, старческое одиночество ничуть не страшнее детского! Наверное, второе даже еще хуже и злей. И страшнее.

Я моргаю, стряхивая набежавшую слезу, и часто киваю:

— Да-да! Мама… была замечательной!

Как же мне трудно произнести это слово! Потом она хмурится:

— Ну… А что… вы… сюда? В смысле — в столицу?

Я простодушна и очень честна:

— Развелась, деток нет, бог не дал… Работы в нашей дырище тоже. Хозяйство одной мне не нужно, ну, вот я и…

Она недовольно крутит головой:

— А вы думаете, что здесь — синекура?

Я вжимаю испуганно голову и развожу руками:

— Нет… Я не знаю…

— А вот я знаю! — жестко бросает она и — хлоп по столу ручонкой. — Медом здесь не намазано! — резко отвечает она. — Ни-ко-му! А вы… все сюда… претесь!.. Ну? И как думаешь жить?

Так, перешла на «ты» — уже хорошо. Может, меня пожалела? В память дорогой и незабвенной Полины?