Миленький ты мой

Потому что я… тоже предатель.

Я предала своего ребенка.

* * *

В суд я не пошла. Взглянула на себя в зеркало и не пошла. На меня смотрела хмурая и опухшая баба. Пьянь подзаборная.

Доставить такое удовольствие Димке? Или его тихой Маше? Нет, не дождетесь!

После второго извещения нас все равно разведут — так объяснила мне завуч. «Так что не напрягайся и на суд не ходи! — посоветовала она. — Нечего нервничать».

Неплохая она баба была, эта завуч. Жалела меня. Правда, с работы пришлось мне уволиться: «Увольняйся, Лида, сама! А то по статье будет…»

Ну да и хорошо, мне сразу полегчало. Но с этого дня я пить перестала. И Гальку к себе не пускала. И еще решила: уеду. Уволюсь и… прощай, отчий дом и родная деревня! Ку-ку! Не удалось, что ж поделать. Ужиться не удалось. Приспособиться. И полюбить…

Зачем мне оставаться здесь? В месте, где мне всегда было плохо? Даже тогда, когда — хоть и нечасто — было мне здесь хорошо?

Я уволилась, попрощалась с коллегами. Сходила на кладбище к бабе Мане. Поправила крест и положила цветы. На могилу Полины Сергеевны я даже не посмотрела.

«Опять она виновата! — подумала я. — Ведь если бы…

Были б у меня муж и ребенок! Семья. Снова она перешла мне дорогу. Снова перегородила мне путь. Снова сломала мне жизнь…»

Я заперла дом, постояла немного во дворе — и ушла.

Без сожаления. Мне хотелось забыть мою прежнюю жизнь. Забыть, словно ее и не было. Но… я понимала, что так не бывает. Увы… Хвост моих бед и обид будет тянуться всегда… И я буду тащить его за собой, словно тяжелую ношу, пригнувшую меня к земле и не дающую мне свободно дышать.

Крокодилий хвост моих бед и обид…

Я увидела себя со стороны — жалкое зрелище! Молодая баба, еле передвигающая ногами — хмурая, некрасивая, словно побитая. Руки плетьми висят, голова опущена, глаза — долу. Морщины под глазами — такие ранние, такие свежие.

Сухие губы и сухие, безжизненные глаза — казалось, что слез уже не осталось.

И волосы мои — когда-то хорошие волосы! А теперь — тусклые, серые, мертвые.

Да и вся я — мертвая и замершая. Навсегда.

И я вернулась в наш Н. Вот это было ошибкой! Но сил ехать куда-то дальше у меня не было. И денег не было. И мыслей тоже.

Я вернулась и бесцельно бродила по улицам, где когда-то бегала студенткой. Где мы гуляли с Димкой. Я шаталась, словно зомби — без дела, без плана, без цели. Кружила кругами — городок-то наш небольшой.

Потом я устала и зашла в кафе. Денег было совсем мало, но на второе и чай мне хватило. Я жевала котлеты и не чувствовала вкуса. Совсем. А чай выпила с удовольствием — сладкий, с лимоном. И еще мне захотелось пирожное — кремовую трубочку с желтой розочкой в середине.

Я открыла кошелек, чтобы прикинуть. И тут услышала знакомый голос. Я замерла, не в силах повернуть головы. Да мне и не пришлось — мой бывший муж садился за столик напротив меня. Почти напротив меня. Но меня он не видел. Он был так увлечен своей спутницей, что по сторонам не смотрел.

А я смотрела. Смотрела не отрываясь. И это зрелище заворожило меня, пригвоздило к стулу, и я уже не думала о том, что меня можно увидеть.

Я словно заколдованная во все глаза разглядывала его и… Его Машу.

Они были прекрасны. Они были нежны друг с другом. Они были так завязаны друг на друге, что не видели остальных. Они были вдвоем!

Он почти не изменился, мой муж. Нет, не так: он повзрослел. Он возмужал, что ли? Стал шире в плечах? Я жадно подмечала перемены: теперь он стригся короче, чем раньше. На нем был новый свитер нежно-голубого цвета, кажется, не из дешевых. Он чуть поправился, но только чуть-чуть — и это ему очень шло. Наконец я, сглотнув слюну от волнения, перевела взгляд на нее.

Даже при моем недобром и язвительном языке я не смогла найти что-то неприятное и нехорошее в ней. Она тоже… была прекрасна.

Высокая, тоненькая, узкая и изящная. Она была похожа на хрупкую бабочку — эта прекрасная Маша. Неяркую, но красивую. Очень красивую!

Я проигрывала ей во всем: я невысока ростом и коренаста. Я широкоплеча и довольно увесиста. Я приземистая крестьянка, без доли изящества.

И тут я перевела взгляд на ее живот. Он тоже был изящен — ее беременный, аккуратный и очень трогательный живот.

Я не очень разбиралась в этом, но мне показалось, что сроку там было месяца на четыре.

Он долго усаживал ее за стол, явно беспокоясь, удобно ли ей. Потом поднес ладонь к раме окна — не дует ли? Хотя на улице стоял жаркий июль.

Я усмехнулась. Потом он долго говорил с официантом и что-то спрашивал у нее, у своей Маши.

Она кивала и со всем соглашалась, немного смущаясь и слегка краснея. Впрочем, краснела она всегда быстро — нежная белая кожа.

Я смотрела на ее пальцы — длинные, тонкие, словно пальцы аристократки. На безымянном сверкало колечко. Я не увидела — с камнем оно или без, колечко было узким, неброским.

Я вспомнила свое обручальное — широкое, толстое.

«Купеческое», — как со смехом сказал тогда Димка.

Ему оно точно не нравилось, но… Он купил именно то, что понравилось мне.

Наверное, он и тогда был мною недоволен. Но промолчал. Потому что любил. Нет, не так! Он меня никогда не любил — теперь я поняла это окончательно.